Эпоха Регентства. Любовные интриги при британском дворе

Как только подтвердилось, что Уильям выжил, Магдален преисполнилась отчаянной решимости добраться к нему – и пустилась в путь не просто опасный, а из разряда немыслимых для молодой особы, которую супруг всячески до этого оберегал. Дорога на Мон-Сен-Жан, куда его доставили, была битком забита обозами с ранеными, а по пути ее то и дело донимали прусские солдаты, так и норовившие ворваться в ее зашторенную карету, а один так и вовсе долго преследовал ее, угрожающе размахивая оголенным клинком. Затем при проезде через Ватерлоо вдруг отчаянно заржали даже ее лошади, не выдержавшие запаха крови и первой гнили от нагромождений трупов, – всех тех ужасов, от которых так оберегал ее муж. Однако, невзирая на все это, она продолжала упрямо стремиться вперед, к нему. Не пробыв замужем за Уильямом и трех месяцев, она теперь более всего на свете боялась не застать его в живых. Наконец она отыскала по оставленному ей одним из товарищей мужа описанию «лачугу» полевого госпиталя, где тот ее и поприветствовал с лежанки, протянув ту руку, которой еще мог пошевелить, словами: «Вот ведь, Магдален, печально-то как все сложилось, на так ли?».

Ничего подобного этой сцене она ни до, ни после не переживала. Домик «был разграблен и попален французами», вспоминала она, из немногих удобств – треснувшая чашка и мешок соломы вместо подушки. Главное же, сам Уильям был откровенно плох. Вопреки заверениям полевых хирургов, что у него есть все шансы скоро пойти на поправку, его привыкшей к роскоши и прежде не соприкасавшейся с трагедиями молодой жене сразу же стало понятно, что ей нужно стать сиделкой при нем. При этом никого, кроме новой служанки Эммы, нанятой перед самым отъездом из Англии, чтобы изредка подменять ее в этой роли и оказывать ей эмоциональную поддержку, у Магдален не было.

Она справлялась со всем, что на нее вдруг обрушилось, с невероятным самообладанием: день за днем безропотно перевязывала его, ставила пиявки, обмывала, пуская на тряпки свою одежду; ночь за ночью сидела у его постели, держа за руку и не желая отпустить от себя ни на мгновение. И все это время в ней вызревало все более полное осознание тщетности всех этих ее усилий в силу безнадежности ситуации, хотя любящий ее всеми фибрами своей воистину благородной души муж и тщился до последнего поддерживать в ней надежду на благополучный исход. «Даже если я и поправлюсь полностью, – говорил он ей тогда, вспоминала она, – на службу я в жизни не помыслю вернуться, и пусть меня никто об этом даже и не просит, а мы с тобою устроимся тихо и счастливо в собственном доме до конца нашей жизни».

Вполне здравая мысль. Тем более, что и Фицрой Сомерсет в двенадцати милях от него в Брюсселе, оставшись без оторванной правой руки, подумывал теперь о том, как бы ему связать все свои будущие планы на жизнь не с войной, а с женой Эмили и их дочерью пяти недель от роду, исхудав, ослабев и многое претерпев, но не уставая благодарить «Провидение за сохранение жизни среди премногих опасностей» [44]. И лорда Аксбриджа ждало скорое воссоединение с женой. Потеря ноги, конечно, была тяжелой травмой на всю оставшуюся жизнь, но она определенно находила его «все столь же и даже более, чем когда-либо прежде оживленным». Уильям, однако, угасал у нее на глазах, и 23 июня это были вынуждены признать даже его врачи.

В ночь на 25 июня, ровно через десять суток после их расставания в Брюсселе, зная доподлинно, что времени у них не остается вовсе, Магдален взобралась на его узкое и тесное ложе и возлегла бок о бок с ним, и оба они провели ту ночь в крепком сне впервые с начала их перипетий. На следующий же день ее муж, ставший таковым не долее трех месяцев тому назад, скончался от полученных на поле боя ранений. Вступив в ту войну с французами пылким молодым корнетом-драгуном в 1793 году, он в итоге стал и одной из ее последних жертв.

Золотой крест пятикратного кавалера Армейской золотой медали, полученный сэром Уильямом за доблесть, проявленную в Пиренейских войнах (после четвертой награды медали заменялись крестом, а битвы перечислялись на плашках)

Веллингтон, знавший и ценивший де Лэнси долгие годы, отчасти разделял охватившую его жену горесть и провозглашал его «блестящим офицером», который «возвысился бы до высших отличий, доживи он до них». Но для Магдален куда прискорбнее была его потеря не как воина, а как несравненного мужа. «Я же видела, как все [его] любили и уважали. И жизнь моя шла гладко, будто в дивном сне, под его опекой», – делилась она позже своими воспоминаниями об их днях в Брюсселе. И, обращая свой взор на три этих кратких месяца своего замужества из будущего, она была преисполнена не только печали, но и благодарности: «Не забываю совершенства своего счастья, – пока оно длилось, – и верю в то, что не многим дано, испытав столь многое за свою столь долгую жизнь, сказать, что они столь многое прочувствовали», – писала она.