Эпоха веры

Мусульманский мистицизм имел много корней: аскетизм индуистских факиров, гностицизм Египта и Сирии, неоплатонистские спекуляции поздних греков и вездесущий пример аскетичных христианских монахов. Как и в христианстве, в исламе благочестивое меньшинство протестовало против любого приспособления религии к интересам и практике экономического мира; они осуждали роскошь халифов, визирей и купцов и предлагали вернуться к простоте Абу Бекра и Омара I. Их возмущал любой посредник между ними и божеством; даже строгий ритуал мечети казался им препятствием к тому мистическому состоянию, в котором душа, очищенная от всех земных забот, поднимается не только к блаженному видению, но и к единению с Богом. Наибольшего расцвета это движение достигло в Персии, возможно, благодаря близости к Индии, христианскому влиянию в Джунд-и-Шапуре и неоплатонистским традициям, заложенным греческими философами, бежавшими из Афин в Персию в 529 году. Большинство мусульманских мистиков называли себя суфиями — от простого шерстяного одеяния (суф), которое они носили; но под этим термином скрывались искренние энтузиасты, возвышенные поэты, пантеисты, аскеты, шарлатаны и мужчины со многими женами. Их учение менялось от времени к времени и от улицы к улице. Суфии, говорит Аверроэс, «утверждают, что познание Бога находится в наших собственных сердцах после отрешения от всех физических желаний и концентрации ума на желаемом объекте».78 Но многие суфии пытались достичь Бога и через внешние объекты; все, что мы видим в мире совершенного или прекрасного, объясняется присутствием или действием божественности в них. «О Боже, — сказал один мистик, — я никогда не слушаю крик животных, или дрожание деревьев, или журчание воды, или песни птиц, или шелест ветра, или раскаты грома, не ощущая их как свидетельство Твоего единства и доказательство того, что нет ничего подобного Тебе».79 В действительности, считал мистик, эти отдельные вещи существуют только благодаря божественной силе, заключенной в них; их единственная реальность — это лежащая в их основе божественность. Поэтому Бог — это все; не только нет бога, кроме Аллаха, но и нет сущности, кроме Бога.8 °Cледовательно, каждая душа — это Бог; и полнокровный мистик бесстыдно заявляет, что «Бог и я — одно». «Воистину, я — Бог», — сказал Абу Йезид (ок. 900 г.); «Нет бога, кроме меня; поклоняйтесь мне».81 «Я — Тот, Кого я люблю, — сказал Хусейн аль-Халладж, — а Тот, Кого я люблю, — это я…Я — Тот, Кто утопил людей из Нуха….. Я — Истина».82 Халладж был арестован за преувеличение, подвергнут бичеванию тысячей полос и сожжен до смерти (922 г.). Его последователи утверждали, что видели и разговаривали с ним после этого перерыва, и многие суфии сделали его своим любимым святым.

Суфии, как и индуисты, верили в дисциплину, необходимую для мистического откровения Бога: очищающие упражнения в преданности, медитации и молитве; полное послушание послушника суфийскому мастеру или учителю; полный отказ от любых личных желаний, даже от желания спасения или мистического союза. Совершенный суфий любит Бога ради Него самого, а не ради награды; «Даритель, — говорил Абу-ль-Касим, — лучше для тебя, чем дар».83 Обычно, однако, суфий ценил свою дисциплину как средство достижения истинного знания вещей, иногда как учебный план, ведущий к степени чудесной власти над природой, но почти всегда как путь к единению с Богом. Того, кто в таком единении полностью забывал о своем индивидуальном «я», называли аль-инсану-ль-Камиль — Совершенный человек.84 Такой человек, считали суфии, выше всех законов, даже выше обязанности совершать паломничество. Суфийский стих гласит: «Все взоры обращены к Каабе, но наш — к лицу Возлюбленного».85