Эпоха веры

Мы можем придать прозрачным телам [линзам] такую форму и расположить их таким образом по отношению к нашему зрению и объектам зрения, что лучи будут преломляться и изгибаться в любом направлении, в каком мы пожелаем; и под любым углом мы увидим объект вблизи или на расстоянии. Таким образом, с невероятного расстояния мы можем читать мельчайшие буквы, определять количество пылинок или песка. Так небольшая армия может показаться очень большой и… близкой….. Также мы можем заставить солнце, луну и звезды спускаться вниз…. и многие другие подобные явления, так что разум человека, не знающего истины, не смог бы их вынести…..119 Небеса можно было бы изобразить во всей их длине и ширине на телесной фигуре, движущейся вместе с их суточным движением; и это стоило бы целого королевства для мудрого человека….. Можно было бы описать еще бесконечное число чудес.120

Это блестящие отрывки. Почти каждый элемент их теории можно найти у Бэкона, и прежде всего у аль-Хайтама; но здесь материал был сведен воедино в практическом и революционном видении, которое со временем преобразило мир. Именно эти отрывки привели Леонарда Диггеса (ум. ок. 1571 г.) к формулированию теории, на основе которой был изобретен телескоп.121

Но что, если прогресс физической науки дает человеку больше власти, не улучшая его целей? Возможно, самое глубокое из прозрений Бэкона — это его предвидение проблемы, которая стала очевидной только в наше время. В заключительном трактате Opus maius он выражает убеждение, что человек не может быть спасен одной лишь наукой.

Все эти вышеперечисленные науки являются умозрительными. Действительно, в каждой науке есть практическая сторона….. Но только о моральной философии можно сказать, что она… по сути своей практична, ибо имеет дело с человеческим поведением, с добродетелью и пороком, со счастьем и несчастьем….. Все остальные науки не имеют никакого значения, если только они не способствуют правильным действиям. В этом смысле «практические» науки, такие как эксперимент, химия (алкимия) и другие, считаются спекулятивными по отношению к операциям, которыми занимается мораль или политическая наука. Эта наука о морали является хозяйкой всех отделов философии.122

Последнее слово Бэкона — не за наукой, а за религией; только с помощью морали, поддерживаемой религией, человек может спасти себя. Но какой должна быть эта религия? Он рассказывает о парламенте религий — буддийской, магометанской, христианской, — который, по сообщению Вильгельма Рубрука, состоялся в Каракоруме по предложению и под председательством Мангу-хана.123 Он сравнивает три религии и делает вывод в пользу христианства, но без чисто теологического представления о его функции в мире. Он считает, что папство, несмотря на критику Гроссетесте, является моральной связью Европы, которая без него превратилась бы в хаос столкновения верований и оружия; он стремится укрепить Церковь науками, языками и философией для ее лучшего духовного управления миром.124 Он закончил свою книгу, как и начал ее, горячим исповеданием верности Церкви и завершил прославлением Евхаристии, как бы говоря, что если человек не будет искать периодического общения со своим высшим идеалом, он погибнет в пожаре мира.

Возможно, то, что папы никак не отреагировали на программу и призывы Бэкона, омрачило его дух и озлобило его перо. В 1271 году он опубликовал незаконченный «Compendium studii philosophiae», который мало что сделал для философии, но много для odium theologicum, раздиравшего школы. Он подвел итог утихающим дебатам между реализмом и номинализмом: «универсалия есть не что иное, как сходство нескольких индивидов», а «один индивид обладает большей реальностью, чем все универсалии вместе взятые».125 Он принял доктрину Августина о «семеричной рациональности» (rationes seminales) и пришел к мнению, согласно которому усилия всех вещей, направленные на самосовершенствование, порождают длинный ряд событий.126 Он принял аристотелевскую концепцию активного интеллекта или космического разума, «вливающегося в наши умы и освещающего их», и опасно приблизился к аверроистскому пантеизму.127

Но его время потрясли не столько его философские идеи, сколько его нападки на соперников и нравы эпохи. В «Compendium philosophiae» под его удар попали почти все сферы жизни XIII века: беспорядок папского двора, вырождение монашеских орденов, невежество духовенства, тупость проповедей, проступки студентов, грехи университетов, ветреное словоблудие философов. В «Трактате об ошибках медицины» он перечислил «тридцать шесть великих и радикальных недостатков» в медицинской теории и практике своего времени. В 1271 году он написал отрывок, который может склонить нас с большей благосклонностью относиться к недостаткам нашего века: