Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев

В центре общества, где мужчину привлекали к ответу за всякое грубое слово, произнесенное в адрес другого мужчины, стояла женщина. Именно она определяла степень наказания и хорошо осознавала свою власть, когда, не скрывая своих чувств, высказывалась по поводу достойного или, наоборот, недостойного поведения мужчины. Тот, кто попадался на язычок женщине и слушал, какие слова она обрушивает на его голову, никогда не пытался остановить этот поток теми же средствами, какими он заставил бы замолчать мужчину. Если же он забывался до такой степени, что поднимал руку на женщину, то стоило надеяться, что рядом окажется добрый друг, который остановит его и помешает совершить это подлое дело. Тем не менее причиной такой терпимости было вовсе не то, что слова женщины обладали меньшей силой, чем слова мужчины; наоборот, оскорбивший женщину человек испытывал особый душевный дискомфорт, ибо слова женщин обладали двойной силой, как и их советы, поскольку исходили непосредственно от божественных сил. «Германцы считают, что в женщинах есть нечто священное и что им присущ пророческий дар, и они не оставляют без внимания подаваемые ими советы и не пренебрегают их прорицаниями», – сообщает Тацит.

Германские предсказательницы были вполне реальными историческими фигурами. Тацит сообщает об одной такой пророчице – деве из племени бруктеров, которая своими советами и предсказаниями руководила войной своих соплеменников с римлянами; после победы она получила в награду самые лучшие трофеи: «В правление божественного Веспасиана мы видели среди них Веледу, долгое время почитавшуюся большинством как божество; да и в древности они поклонялись Альбруне и многим другим, и отнюдь не из лести и не для того, чтобы впоследствии сделать из них богинь». Задолго до Тацита его соотечественники с содроганием смотрели на старух, которые бродили босиком в белых одеждах среди воинственных кимвров, предсказывая будущее по знакам, которые видели в принесенных в жертву пленниках.

Святость требовала большой заботы и большого ума. Чем больше удачи собирал в себе человек, тем больше силы было в его действиях, но тем сильнее он мог навредить, сделав неверный шаг. Если он ошибался или совершал грех, его поступки были более действенными, а их последствия более разрушительными и раны не так быстро заживали. Женщины имели свое место в святости дома; они не должны были выносить удачу в глиняных сосудах; от них не ждали стремительного приспособления требованиям момента, которое могло заставить мужчин забыть об осмотрительности, присущей святости. Мужчины, с другой стороны, жили на внешней границе и, чтобы облегчить себе жизнь за пределами дома, должны были оставлять в нем какую-нибудь одежду, которая приносила им удачу, и надевать более легкое платье для более легких дел. Так мужская жизнь начиналась с освобождения: юноша освобождался от непререкаемого подчинения фриту и переходил в стоящую ниже мужскую степень святости.

Существовали два способа воспитания детей: их могли все детство держать вне хамингьи – в этом случае они в отношении жизненных принципов и, вероятно, по условиям жизни ничем не отличались от рабов. Такие дети получали душу только во время посвящения в мужчины; либо их могли сразу же принять в святость и держать там, пока они не вырастали и не становились мужчинами. Мы не можем сказать, что все германские народы выбирали второй путь, но так делали многие. Переход мальчика из зависимого от всех зернышка удачи в положение самостоятельного носителя и хранителя ее происходил, когда он вступал в пору зрелости, то есть когда ему обрезали волосы. До того дня мальчик носил длинные волосы, как у женщин и дев; его кудри говорили о том, что он свят и неприкосновенен в самом высшем смысле этих слов. После пострижения он подтверждал свое приобщение к миру мужчин, беря в руки оружие, а с ним – и честь, в то время как женщины, удача которых сосредотачивается в их волосах, приносили клятву, обхватив рукой косу. За обрезание волос у мальчика – или, еще хуже, у девушки – без согласия их родичей полагалось

наказание. Гудрун, получившая весть, что ее дочь погибла под копытами коней, сокрушалась оттого, что ее волосы были растоптаны: «Горше не знала я / черного горя: / светлые косы, / волосы Сванхильд / втоптаны в грязь / копытами конскими!»[102] – жаловалась она.