Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев

У германских народов короля неизменно называли «шлемоносцем-воителем», «кольцедробителем» или «кольцедарителем»: «Клялись мы честью / служить исправно / кольцедробителю, / нас одарившему / одеждой битвы, / мечами, кольчугами, / коли случится / нужда в подмоге», а его воинов – «получателями колец», «брагопийцами» и «щитобойцами-воителями».

После убийства Фафнира птицы в кустах обсуждают Сигурда и Регина, и одна из них говорит: «Вот конунг Сигурд, / обрызганный кровью, / Фафнира сердце / хочет поджарить; / мудрым сочла бы / дарящего кольца, / если б он съел / сердце блестящее»[43]. А Гудрун после того ужасного деяния, которое она совершила по отношению к своим сыновьям, говорит несчастному Атли следующее: «С медом ты съел / сердца сыновей – / кровавое мясо, / мечи раздающий! /…Не подзовешь, / не возьмешь на колени / Эйтиля с Эрпом, / веселых от пива; / не увидишь, как дротики / крепят на древки, / гривы стригут, / скачут верхом!» И тот же самый поэт, который заставил Гудрун произнести эти слова, восхваляет спокойствие Гуннара в логове змей, когда он отказался сообщить, где спрятано сокровище Нибелунгов, ибо «так должен смелый кольца дарящий – добро защищать»[44].

Несомненно, условность в поэтической речи древних авторов имела глубокий смысл. Более близкое знакомство с древней литературой создает у нас впечатление, что за всеми этими условными приемами кроется богатый жизненный опыт. Эти поэмы нельзя назвать работами эпигонов, которые используют такой язык, в котором литературные красоты занимают место здравого смысла и силы. Мы чувствуем, что люди, создавшие эти саги и поэмы, имели у себя перед глазами примеры из жизни. Они, конечно, обладали богатым воображением, но это воображение имело свои корни в их ощущениях. Их словарь демонстрирует признаки того, что человек, написавший ту или иную сагу, в

первую очередь опирался на свой жизненный опыт. Но древние авторы не говорят, как художники, отбирая с сознательной тонкостью вкуса одни выражения и отбрасывая другие; они выбирают их неосознанно, находясь под властью укоренившихся в поэзии образов, которые запечатлела их память.

Следует отметить, что на Севере люди в качестве эпитетов предпочитали употреблять существительные, в то время как южане использовали многочисленные прилагательные. У северян встречаем обрывателя ветвей, кольцедробителя, устроителя битв, в то время как на юге правителя называли по имени, а его качества характеризовали прилагательными. И хотя эти различия существенны для определения характера языка, а с ним – и людей, которых он описывает, они не демонстрируют особых различий в мышлении людей. И в любом случае эпитеты обладали большой силой воздействия.

Что касается поэтического словаря германских «писателей», то мы имеем о нем весьма приблизительное представление. Его первоначальное богатство и сила, его общий характер не проявляется в полной мере в более поздних версиях, которые дошли до нас как образцы великой поэтической культуры Северной Европы. Нам часто приходится разыскивать старое описание мира среди множества наполовину непонятных и совершенно недоступных для нашего разума слов, которые были включены в некоторые словники скальдов, в то время как сами поэмы, в которых эти слова были еще живыми, давно пропали. Многие эпические выражения были спасены от забвения только потому, что ими обозначали каких-то мифических существ. В «Языке поэзии», руководстве Снорри для придворных поэтов, включенном в «Младшую Эдду»[45], встречаем рекомендацию, что оленей, например, следует назвать hornumskvali – животными, которые «сталкиваются в бою рогами», или «теми, у кого рога загибаются назад». Аналогичным образом медведя следует именовать iugtanni, или «синезубым» зверем. Другим его прозвищем было «широко ступающий», что характеризует его походку или его следы. Ворона именовали птицей «с перьями, покрытыми росой» или «ранней птицей», а ястреба – Ведрфёльниром, то есть «полинявшим от непогоды» или «буребледным». Подобной же силой внушения обладало и слово «дунейр» (duneyrr) в применении к оленю; вероятно, оно означало «тот, кто скачет по камням, громко стуча копытами».