Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев

В языке Гомера присутствуют два поэтических приема, разительно отличающиеся друг от друга. С одной стороны – это сравнения, порождающие в сознании объемные картины. Как правило, они начинаются со слов «подобно» или «словно»:

Словно как хищный огонь на нерубленый лес нападает,
Вихорь крутящийся окрест разносит его, и из корней
С треском древа упадают, крушимые огненной бурей, —
Так под руками героя Атрида главы упадали
В бег обращенных троян[47]

.

Поэт, написавший эти строки, полностью находился во власти ситуации; картина, разворачивавшаяся перед его внутренним взором, позволяла увидеть все подробности битвы. Это – отображение сиюминутного впечатления, яркий пример импрессионизма. Совершенно иные образы порождают такие выражения, как «тяжконогие волы», «жесткобугристые дороги», «быстролетные корабли», – подобные эпитеты рождаются не в момент вдохновения, это продукт долгих лет опыта. Здесь не поэт преследует идею, а идея увлекает его за собой и подчиняет себе, ибо она заключена в самой глубине его души. Метафора – более древняя вещь, чем сравнение. Она рассказывает нам о времени, когда душа еще не жила в индивидуальных впечатлениях чувств, когда она могла, так же охотно, как и сейчас, принимать все, что представлялось чувствам, но не останавливалась на отдельном впечатлении, а, скорее, взбалтывала все свои ощущения и превращала их в одну всеобъемлющую идею. О человеке, любящем метафоры, можно сказать, что он запоминает все своими чувствами. Его ощущения объекта испытывают взаимное притяжение и сливаются в неразделимое целое. Каждое новое наблюдение притягивается к предыдущим и образует с ними единое целое, так что образы, живущие в сознании, со всей их природной истиной, точностью и мощью, являются не отдельными идеями, а всеобщими идеалами, такими же богатыми по своему содержанию, такими же сильными и стойкими, как и сами герои эпоса.

Такой способ мышления постоянно призывает человека к ответу за его действия и его существование, не делая различия между официальной и личной стороной души – что мы имеем сейчас. Людей, которых мы встречаем в древней поэзии и в древней истории, нельзя разделить на публичных людей и людей, предпочитающих личную жизнь, на людей обычных и выдающихся, на королей, мужей, судей, советников и воинов. Нельзя было сказать «человек», не подумав при этом «вооруженный», и поэтому, лишь произнеся последнее слово, люди получали полную картину о человеке. Поэтому нет ничего искусственного в выражении Кэдмона: «Вооруженный и его женщина, Ева». Нам может показаться странным, что Иисуса он называет «Правителем, сыном Правителя», «Дарителем колец», «Небесным Конунгом», а об учениках, апостолах, говорит как о его дружине, храбрых воинах. Но для германского ума невозможно было избежать этих выражений, пока древний круг идей оставался нера-зорванным. Конечно, никто не представлял себе Иисуса участником набега викингов; Иисус был вождем, ученики – его людьми; Иисус был человеком удачи, его ученики – причастными к его удаче.

В народном языке не часто встречаются такие обобщающие понятия, как «дерево» или «зверь». На земле растут дубы, березы, рябины, ели, вязы; ее населяют волки, медведи, олени, орлы, вороны, змеи. В Скандинавии говорили, что проклятие преступника будет висеть над ним, «пока на ели есть иголки». Пословица, гласящая, что мясо одного человека – отрава для другого, в своем северном эквиваленте звучит так: «Что упало с одного дуба, хорошо для другого». «Одинокая ель сгниет», ни кора, ни хвоя не сможет ее защитить. Если человек услышит, как под ясенем воет волк, – это хорошая примета. Мировое древо Иггдрасиль – не просто некое абстрактное дерево, это – ясень. Поэзия, как ничто иное, отображает сущность реальности. Сигрун напрасно у кургана дожидается Хельги, уснувшего вечным сном: «Нет, не приедет, / померкла надежда, / если орлы на ясень садятся, / а люди идут на тинг сновидений»[48]. «Я одинока, / что в роще осина, / как сосна без ветвей, / без близких живу я, / счастья лишилась, / как листьев дубрава»[49], – жалуется Гудрун.