Эпохи холст заиндевелый - мазком багровой кисти…

А по приезде в Петербург, скверное настроение самодержца неожиданно трансформировалось и перекинулось на окружающих. В первую очередь с полной критичностью досталось министрам и прочему чиновничьему аппарату. Неудачно подвернулись под руку кое-кто из великих князей.

Сразу были отданы приказы, в том числе о поиске и задержании неких личностей с характеристиками, говорящими об их иудейском происхождении.

На рассмотрении оказались новые законы. Романов помнил… помнил все фамилии…, и кто верховодил в развернувшейся революционной и постреволюционной вакханалии.

И теперь, как бы не клеймили заинтересованные лица российский "ценз осёдлости", по всем выкладкам для евреев в России наступали тяжёлые времена.

Кто-то может предположить, что государь, наконец, обзавёлся неким стержнем?

Но на самом деле человеком двигал страх. За свою жизнь и главное за жизнь своих близких.

Страусиное "лучше бы я об этом не ведал, не знал" осталось там, позади, на следующий похмельный и трезвеющий день в вагоне, в поезде, на перегоне от Вологды.

Как кстати и трусливое "бросить всё…, отречься…, уехать…, тихо и незаметно дожить где-нибудь". Потому что понимал, что не получится "тихо и незаметно", а главное "дожить".

Изменилось ли его отношение к супруге?

С виду можно сказать, что нет.

В первую очередь именно ей, осторожно, поэтапно и с глубокой горечью он поведал о ближайшем (возможном) будущем. Кстати, так полностью и не решившись описать трагедию "дома Ипатьева".

Но выдал полный расклад о её наследственном "подарке", по деликатности своей ни даже намёком не посмев выразить претензии или ещё чем обидеть.

Более того, к Аликс он стал относиться ещё более трепетно, однако и сам не замечая, что полярность его чувств всё больше смещалась к жалости.

Да, он её жалел, справедливо считая, что "она же не виновата".

Но заложенные с воспитанием династические установки, когда супруга является не только любимым человеком, но и несёт своё бремя и ответственность за продолжение рода (царского рода!), тихо подъедали его прежнюю искренность. Наследственная болезнь, которую несла в себе урожденная принцесса Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессен-Дармштадская делала ее словно бы… испорченной.

Она и сама это, кстати, понимала, чутко следя, прислушиваясь, всё тем же женским сердцем — не изменилось ли к ней отношение царя и супруга.

Но жалость такое скользкое чувство, эмоция-хамелеон, коварная подмена, которую по-своему несчастная (теперь) императрица отследить не смогла.

И, наверное, это хорошо. А то мало ли, что может натворить обиженная женщина, в осознании, что её разлюбили. Так и "мухой" стать недолго… "гессенской". И "гадить" начать. Поскольку знает она много, можно сказать — всё… по одной "большой, невероятной тайне".

И без того секретность при дворе оставляла желать лучшего, при вхожести туда многих из многочисленной романовской родни. И сования носа в дела государственные, политические…, а уж в денежные, так и того подавно.

* * *

Столица встретила солнечно, ночной дождь умыл улицы, сбил пыль. Принимающий вокзал был торжественен, несмотря на пожелание царя. Всё это так контрастировало с его настроениями. "Шустовский" хоть и качественный, но количество пересилило это самое качество — голова болела. Подали автомобиль — пыхтящая, тарахтящая, воняющая повозка… после опробованной великолепной машины "оттуда".

И после "оттуда" какими-то другими показались лица встречающих.

Запутались приоритеты искренности.

Те "там" — такие независимые и циничные, глядящие с высоты опыта и знаний на сто лет вперёд.

И эти "тут" — привычные и узнаваемые…, на виду улыбки, верноподданничество, благообразие…, а на самом деле?

Вытянулся, болванчиком кивающий начальник вокзала….

Церемонно посторонился городской голова….

Пузатый Алексей Александрович — великий князь пыхтел самомнением и осторожным маслом в глазах: "что же напутешествовал племянник по местам северным?". И что-то там побулькал даже, вопрошая….

Да мимо ушей пропустил, не расслышал за гудком паровозным.

Самодовольством выставился князь Николай Николаевич, тоже "великий", нависший своим высоким ростом, чем всегда раздражал, наклонившийся в доверительном полушёпоте, заговоривший что-то о "пришельцах".

"В Аничков…, в Аничков…, - бормотали мысли в голове расстроенного самодержца.

И уже трясясь по мостовой, подумал… вспомнил, — а чего это вдруг Николай Николаевич заговорил со мной об этом? Откуда ему знать? И Алексей Александрович…, что-то по поводу странно заметил…".

* * *

Ни в одном из новопоявившихся документов пришельцы из будущего не фигурировали как "пришельцы", нигде тем более не упоминалось, откуда (из когда) они прибыли.

Официально они проходили под грифом "американцы", и в главную тайну были посвящены лишь немногие…, почти бы единицы. Однако в самом начале, не осознавая всей важности, о секретности не так радели. Того же Авелана можно было ограничить лишь понятием "выходцы из русской Аляски". Но что сделано, то сделано.