Эра беззакония

В груди потеплело от этого ее жеста. Или от коньяка? Мелочь, а как меняет акценты! В приподнятом настроении он совершил вечерний туалет. Даже промурлыкал что-то, когда брился.

На цыпочках прокрался в спальню через большую комнату, где посапывала под не выключенный телевизор Ксюня. Дочь всегда засыпала под телевизор. Любая программа, без звука, иначе часами ворочается и хнычет. Лет с восьми привязалась привычка: то ли от боязни темноты, то ли как попытка остановить собственные мысли, никак не желающие засыпать. Валентина выключала телевизор, когда заканчивала дела и шла спать.

Их десятиметровая спальня вмещала только одну кровать. Приходилось делить ложе под разными одеялами, избегая случайных прикосновений. За годы «конфронтации» сложилось неписаное правило: в кровати склок не затевать. Иначе ад получился бы невыносимым.

Калмычков засыпал, когда Валентина, стараясь не тревожить его, улеглась на своей половине. Сон уже овладел им. Понеслись вперемешку обрывки событий. Всплывали и лопались мутные образы. Он не сразу почувствовал прикосновение к своей груди. Думал, снится. Но пальцы скользнули к плечу. Потом она провела ладонью по свежевыбритой щеке, и Калмычков уже не спал… Он лежал неподвижно, не открывая глаз и не понимая, что ему делать. В их отношениях остались только «наезды» и «разборки»… Она придвинулась к нему и погладила другую щеку.

«Как ей противно, должно быть, прикасаться ко мне…» — подумал он, вспомнив ее обвинения. Ответить на них нечем. Все даже хуже, чем она представляет.

Хотел мягко отвести ее руку, но, взяв за тонкое запястье, почему-то поцеловал пальцы. Сначала один, потом другой, третий… «Валя…» — прошептал он, но она свободной рукой замкнула ему губы. Нерешительно коснулась губами плеча, груди, а потом с отчаянным безрассудством набросилась на него. Целовала в щеки, в лоб, в шею! Он чувствовал на губах соль ее беззвучных слез.

«Бедная моя!..»

Впилась долгим поцелуем в его ненавистные губы. Жгучая жалость — где только жила в нем такая — смешалась с вдруг вспомненной нежностью, и эта лавина смела, опрокинула все, что громоздили они столько месяцев, отгораживая себя один от другого. Все, что мешало быть прежними! Угрызения совести, ее обвиняющие глаза, скандалы и эта долбаная работа. Все отлетело вмиг! Он сгреб ее в сильных объятиях, покрыл поцелуями заплаканное лицо и зашептал горячо и бессвязно: «Ну что ты, дурочка… Что ты?.. Я с тобой… Я люблю тебя… Я никого не люблю, кроме тебя…»

Все закончилось быстро и бурно. Ему показалось, что между всхлипами она прошептала что-то похожее на «люблю…», но спрашивать ее, тихо засыпающую у него под мышкой, не решился. Что они значат, слова!..

«Я ее, правда, люблю. Только ее! Никакая «профи», с ногами от плеч, из меня каплю любви не выжала. Валюха, Валюха!.. Зачем ты к сердцу принимаешь всякие глупости?.. Как хорошо мы с тобой жили. Как хорошо!»

Засыпая, корил себя за упущенное счастье. «Займусь семьей, как только…» — Калмычков провалился в сон, так и не успев построить перспективный план налаживания семейных отношений.

Утром почти не говорили. Боялись увидеть глаза друг друга. Калмычков опаздывал на совещание в прокуратуру. В дверях чмокнул ее в щечку, как было заведено у них раньше. Тут и прочел что-то новое во взгляде. Может, надежду?

Поговорить получилось следующей ночью.

Перед этим весь день «кололи» медиков и морговский персонал. Калмычков приехал домой под утро, к трем часам. Сил хватило только умыться. От еды отмахнулся.

Валентина не спала, дожидаясь его. В короткий промежуток времени между тем, как они улеглись под одним одеялом, и ее голова оказалась у него на груди, и моментом полного его «отъезда», Калмычков попытался обрисовать в сжатом виде события последних дней. Особенно напирал на перспективы. Он верил, все у них будет: и Москва, и карьера.

Она молча слушала, не перебивала. Но, видимо, «не прониклась». Мало уточняла, не зажглась переездом в Москву. Едва выслушав, зашептала о своем.

Ее заботы показались Калмычкову мелкими. Не нравится Ксюшина компания. Изменилось отношение ребенка к родителям. Дочь стала злой, агрессивной. Словно чужая. Не слушается. «Что ты хочешь? — успокоил ее, — подростковый нигилизм. В четырнадцать лет они все такие…» Валентина что-то горячо возразила. Он не понял, но «отрубаясь», умилился: «Ты редкая женщина… С умом, с тактом. С терпением! Все образуется, вот увидишь…» Ее ответа уже не услышал.

Много места занимает женщина в жизни человека! Нет ее — и смысл суеты пропадает. Невнятные трепыхания.

После той ночи к нему вернулось ощущение осмысленности бытия. Он крутится, работает, но не просто так, а все для нее. И для Ксюни. Иначе — зачем?

Еще несколько раз в памяти всплывало Валентинино лицо, или вдруг ощущался запах ее волос, но мысли уже бежали по другой дорожке. Работать, работать, работать…

По генералу Арапову и его людям схемка пока мелковата.