Эра Дракулы

Вампирша закусила губу и на мгновение превратилась в серьезную шестнадцатилетнюю девочку, одетую в платье старшей, более легкомысленной сестры. Затем древний разум вернулся.

– Значит, ваш подозреваемый – доктор Джекил?

– Он химик-биолог, а не анатом. Я не очень разбираюсь в этой области, но с его статьями справился. У него довольно странные идеи. Последней публикацией была «О строении тканей вампиров».

Женевьева обдумала такую возможность.

– Мне трудно представить его в этой роли. Рядом с Моро он кажется таким… таким безобидным… Напоминает священника. И он слишком старый. Я не могу представить себе, как он бегает ночью по улицам, да и Потрошитель явно сильнее, чем Джекил.

– Но что-то в нем есть.

Она на секунду замолчала.

– Да, вы правы. Что-то в нем есть. Полагаю, Генри Джекил не убийца. Но какая-то черта в нем не дает мне покоя.

Борегар мрачно усмехнулся тому, что его подозрения подтвердились.

– За ним стоит понаблюдать.

– Чарльз, вы используете меня в качестве ищейки?

– Думаю, да. Вы возражаете?

– Гав-гав, – сказала она, хихикая. Когда Женевьева смеялась, ее верхняя губа хищно задиралась над острыми зубами. – Помните, мне нельзя верить. Я говорила, что война кончится к зиме.

– Какая война?

– Столетняя.

– Хорошее предположение.

– Однажды я оказалась права. Но тогда мне уже было все равно. Кажется, к тому времени я очутилась в Испании.

– Изначально вы были француженкой. А почему жили не во Франции?

– Тогда Франции принадлежала Англии. Говорят, именно из-за этого и разгорелась война.

– Так вы были за нас?

– Вот уж точно нет. Но это произошло давным-давно, в другой стране, и та девочка исчезла в прошлом.

– Уайтчепел – очень странное место для такой, как вы.

– В Уайтчепеле полно француженок. Половина filles de joie[165] на улицах называет себя «Фифи Лятур».

Он снова рассмеялся.

– А ваша семья, должно быть, тоже приехала из Франции, месье Борегар, но живете вы на Чейни-уок.

– Карлейлю эта улица нравилась[166].

– Я как-то встречала Карлейля. И многих других. Великих и хороших, безумных и плохих. Иногда я боялась, что кто-нибудь меня выследит по упоминаниям в мемуарах, которых немало накопилось за века. Выследит и уничтожит. Ничего худшего со мной произойти не могло. Так убили мою подругу Кармиллу. Она была сентиментальной девочкой, страшно зависимой от «теплых» любовников, но не заслуживала того, чтобы ее пронзили колом, обезглавили и оставили плавать в гробу, полном ее собственной крови. Полагаю, больше мне не стоит думать о подобной мрачной судьбе.

– А что вы делали все эти годы?

Она пожала плечами:

– Не знаю. Спасалась бегством? Ждала? Старалась поступать правильно? Как вы думаете, я хороший человек? Или плохой?

Ответа Женевьева не ожидала. Смесь меланхолии и горечи в ее исполнении казалась неожиданно забавной. Чарльз подумал, что такая веселость помогает ей жить, справляться со столетиями, что отягощали Дьёдонне, как Джейкоба Марли – его цепи[167].

– Приободритесь, старина, – воскликнул Борегар. – Генри Джекил считает вас совершенной.

– Старина?

– Это всего лишь выражение.

Женевьева грустно хмыкнула:

– А разве это не так? Я ведь действительно старина.

Чарльз не понимал тех чувств, которые испытал в ее присутствии, он нервничал, но одновременно испытывал восторг. Словно пребывая в постоянной опасности, учился сохранять хладнокровие под непрекращающимся огнем. Когда Борегар находился рядом с Женевьевой, он как будто делил с ней общую тайну. Что бы Памела подумала о вампирше? Его жена всегда была проницательной: даже когда агония ножами вонзалась в нее, он не смог ее обмануть, хотя до самого конца говорил, что все будет хорошо, что она снова увидит собственный дом. Памела мотала головой, ничему не верила и требовала выслушать ее. Она не могла смириться с приближением смерти; злилась, причем не на дурака-доктора, а на себя, на собственное тело, которое подвело и ее, и ребенка. Ярость горела в ней лихорадочным огнем. Держа жену за руку, Чарльз чувствовал это. Памела хотела что-то сказать ему, но не успела, умерла; с тех самых пор Борегар бередил рану, пытаясь понять, что за мысль пришла ей на ум в последнюю минуту, мысль, которую она так и не смогла облечь в слова.

– Я люблю тебя.

– Что?

Щеки Женевьевы блестели от слез. Прямо сейчас она казалась моложе собственного лица.

– Вот что она говорила, Чарльз. «Я люблю тебя…» Вот и всё.

В гневе он схватил трость и большим пальцем сдвинул рычажок на рукояти. Заблестело серебро. Дьёдонне резко выдохнула.

– Извини, извини, – сказала она, склоняясь к нему. – На самом деле я не такая. Я не подглядываю. Это было… – Она плакала навзрыд, слезы пятнали бархатный воротник. – Это было так явственно, Чарльз. – Женевьева качала головой и одновременно улыбалась. – Чувство лилось из твоего разума. Обычно впечатления очень смутные. Но сейчас картинка оказалась предельно ясной. Я знала, что ты испытывал… О Господи, Чарльз, мне так жаль, я не понимала, что делала, пожалуйста, прости меня… и то, что она чувствовала. Это был голос, он резал как нож. Как ее звали?