Эра джихада

Он ведь, наверное, не совсем как раб работает. В лавке жратву, курево получает – это и хватает, это и слава Богу. Из дома никто не выгоняет. Ну а то, что иногда кавказцы чего учинят, ну что же делать. Он, наверное, даже по-своему счастлив бывает. Знаете чем? Что всем тяжело, как ему, зато хозяин есть, вон ему пожаловаться можно.

Помните, как в брежневские годы диагноз ставили, жесткий и хлесткий, как удар кнутом, – хозяина нет. Ну вот, теперь хозяин есть. Счастливы? Наверное, счастливы.

Я от этого деда, от такого же, как я, русского, можно сказать, от деда своего отстою на миллион лет. На миллион световых лет. На поколения, на континенты, разделенные горными хребтами. У него – нехитрая жизнь в лесном окружении, у меня – винтовка с оптическим прицелом и вкус крови с прокушенной губы…

Но все же мы один народ.

Далеко зашли, далеко…

Ага… Этот дедок бригадир, наверное. Вон, хозяин встал, пошел закупов поднимать. Тупые они. Что вольные тупые, что в рабстве тупые, нет от них никакой пользы. Они даже для себя не будут работать, западло им работать. Они берут. Просто приходят и берут, и неважно, кому это принадлежит. Они приходят и присваивают, и ты должен смириться с этим или вцепиться зубами в глотку. Они берут все… землю, женщину, дом. Для них мир крутится возле собственной персоны, каждый из них имеет свой маленький мирок, в котором каждый предмет, неважно, живой или неживой, предназначен для того, чтобы развлекать, ублажать его, удовлетворять какие-то его потребности, и он существует только ради них, ради их существования. По мне – их на нашей земле уже слишком много. Пора проредить ряды…

Ага, хватит курить. Взялись за бензопилы, один злобно посмотрел на дедка. Ага… куда сигарету, придурок. Сгоришь ведь, не доставишь мне удовольствия…

Взревели пилы. Сейчас с глушителем стреляй – не услышат…

Ладно, хватит пока…

Ага… звонок. Вибровызов конечно же. Как удобно стало – раньше рацию развертывай, а теперь – звони на здоровье…

– На приеме…

– Движение. Равчик[36], черного цвета. Идет на тебя.

– Что в салоне?

– Одна баба. Русская.

– Стопнул?

– Не. Через стекло видно было.

Значит, на заднем сиденье могут быть и еще бабы. И не бабы.

– Добро. Паси выезд.

– Есть…

Ее звали Патимат, и это было ее настоящее имя. То, которое дали ей родители – в отличие от неверных, она не должна была принимать другое имя при переходе в ислам. С этим именем она должна была умереть…

Патимат родилась в Дагестане, в населенном пункте Кизляр, славном своим холодным оружием. Она выглядела почти как русская – ее отец был русским, инженером, присланным сюда, чтобы на берегу Каспия возвести завод по производству торпед и морских мин. Как тогда и было принято – женился он на местной, высмотрел на танцах симпатичную девчонку. Ни его, ни ее не обвинили в оскорблении чести нации…

Детство Патимат пришлось на то время, когда не стало ни торпедного завода, ни закона – страна сменилась еще раньше. Она с удивлением узнала, что она, оказывается, русская – так ее теперь называли. И ее отца тоже так называли, а еще в Дагестане они стали людьми третьего сорта.

Сам по себе Дагестан – своего рода мини-СССР. В отличие от других республик, мононациональных (Чечня) или бинациональных (Кабардино-Балкария), Дагестан имеет несколько крупных национальных групп и больше тридцати мелких, иногда проживающих всего в одном селе. Это не считая грузин, армян, даже немцев, переселившихся сюда еще при Екатерине для окультуривания горцев. Эти люди совершенно разные, они говорят на совсем не похожих друг на друга языках. Но есть в них кое-что общее: в случае конфликта род, община, племя всегда вступается за пострадавшего. На Кавказе сдерживающим фактором к совершению преступлений испокон века служил не закон, а опасение пустить с горы валун кровной мести. Те, кто не придерживался этих правил, держался разобщено, становились «навозом для других народов». Им стали русские, которых в пятьдесят девятом году прошлого века было двадцать процентов населения, а сейчас – четыре процента.