Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Бабушка Гита не знала русского языка. Встречать ее на пограничную станцию Негорелое поехала Адасса. С Белорусского вокзала бабушку Гиту на папиной машине отвезли к Липе. Вечером все семеро детей с женами и мужьями пришли к ней. Много лет прошло с тех пор, как они молодые один за другим покинули родной дом. Можно только догадываться, о чем она думала. Интересно, какую судьбу она молила у бога для своих еврейских детей без всякого образования из захудалого местечка? А теперь перед ней были взрослые преуспевающие люди. Все они с высшим образованием. Инженеры, полковники, доктора наук. А моя мама, по ее понятиям, была «госпожа министерша»! Все довольны работой, полно внуков. А она всю жизнь была привязана к этому проклятому огороду и корове... Мой прапрадедушка — дедушка бабушки Гиты — был раввином, написавшим какие-то известные комментарии к Талмуду под названием «Взгляд Ильи», а вся ее грамотность сводилась к умению читать молитвы на древнееврейском языке и с трудом сочинять письма к детям на местечковом жаргоне.

Я была на этой встрече. Бабушка по еврейскому обычаю была в парике. Меня также удивило, что ела она только из посуды, которую специально привезла с собой из Польши. Запомнилась ее темная юбка колоколом до самого пола. В тот день она, наверное, впервые в жизни была по-настоящему счастлива".

Мы не знаем, была ли бабушка Гита (не имевшая возможности говорить со своими внуками) по-настоящему счастлива, и была ли она по-настоящему счастлива раньше, но мы можем с уверенностью сказать, что ее дети и внуки, сидевшие за тем праздничным столом, искренне гордились своими достижениями и были совершенно уверены, что бабушка Гита никогда прежде по-настоящему счастлива не была. Они знали также — без тени сомнения и опасения, — что их судьбы принадлежат Истории и потому несоизмеримы с судьбами их родственников, прозябавших в Америке и Палестине. Тевье любил всех своих дочерей; Годл (которой было примерно столько же лет, сколько Рахили Каплан, старшей дочери Гиты и матери Инны) тревожилась за своих сестер Бейлку и Хаву; дети Годл не испытывали к своим заморским кузенам (в тех редких случаях, когда вообще о них вспоминали) ничего, кроме жалости.

Когда Надежде Улановской и ее мужу сказали в 1931 году, что их следующим местом шпионской работы будет не Румыния, как они надеялись, а Соединенные Штаты, Надежда «ужасно огорчилась».

Первая пятилетка, народ строит социализм, приносит жертвы. В Румынию ехать — во всяком случае, не на легкую жизнь. Пусть мы будем вдоволь есть, зато в любой момент рискуем попасть в сигуранцу. А в Америке, как известно, советским шпионажем не очень интересуются. Америку я знала по Элтону Синклеру и Драйзеру, и одна мысль о ней была противна.

Америка действительно оказалась местом довольно неприятным — хоть и не таким неприятным, как полагала Надежда. «Я знала, что Америка — классическая страна капитализма, самое отвратительное, что может быть на свете, и стремилась поскорее увидеть все язвы капитализма». Она увидела «безработных в очереди за супом, который раздавала Армия спасения», «громады камня» («как в колодце») и «настоящее отчаяние» потерявших работу людей, но кроме того она нашла неформальность, благосостояние и немало хороших друзей (особенно Уиттекера Чамберса, которого она и ее муж звали «Бобом»). Самое главное — она нашла любимых тетю и дядю, которые давно уехали из родной Бершади из-за семейных неурядиц и помнили ее как «Эстерку». У дяди было собственное дело — мойка окон, — однако из-за депрессии ему пришлось расстаться с помощником. «Квартира у него из пяти комнат, ванну принимают каждый день, по утрам пьют апельсиновый сок. В общем, стали настоящими американцами». Однако ни на Надежду, ни на самого дядю это особенного впечатления не производило.

Дядя был недоволен капитализмом, интересовался, как живут в Советском Союзе. Он слышал, что у того — сын врач, а у другого — дочь инженер, и очень убивался, что его дети не получили образования. Он хотел, чтобы младший, Сруликл, которого теперь звали Исидор, стал зубным врачом, но тот увлекся коммунизмом, бросил учение, работал в коммунистической газете в Балтиморе. Старший, Дэвид, был рабочим, членом левого профсоюза. Тетка жаловалась, что дети ее упрекают: зачем она увезла их из Советского Союза? Дядя спросил: «Как ты думаешь, мне там было бы лучше?» Я хотела быть честной: «Если бы мне предложили все богатства Моргана, я бы не уехала из Советского Союза. Но скажу тебе правду, дядя, — хотя ты мойщик окон, но живешь лучше наших инженеров. У нас не пьют по утрам апельсиновый сок и не едят курицу. Таких квартир нет ни у кого. Мы, например, живем в одной комнате».

...Приехали братья. Слушали они меня с жадностью... Я говорила: «Понимаете, у нас трудящиеся чувствуют себя хозяевами страны. Мы в крови, в поту строим прекрасное здание. Мы его достроим, и тогда у нас будет все». Как они меня слушали! Они меня любили. Верили мне. Мы вместе выросли.