Эра Меркурия. Евреи в современном мире

А что же дети Хавы в Палестине? Их московские двоюродные братья и сестры находились слишком близко к центру мира и концу света, чтобы уделять им много внимания (если не считать универсального обещания вечного блаженства), а нью-йоркские были слишком увлечены Москвой (или бизнесом). Не исключено, что одна из дочерей Бейлки предпочитала Эрец Исраэль Советскому Союзу, но ее голосок тонул в хоре мировой революции. Тем временем дети Хавы жили в гуще своей собственной революции — строили, последовательно и не ища оправданий, социализм в одной, отдельно взятой стране. Подобно своим советским братьям и сестрам, они были «первым поколением»: «первым», потому что были сабрами (перворожденными в Йишуве); «поколением», потому что знали, что все они — члены братства вечной молодости и исполненного пророчества. По словам Бенджамина Харшава, «ячейкой общества была не семья, а возрастная группа, имевшая общую идеологию и читавшая новую ивритскую журналистику. Они ощущали себя свидетелями конца всей предшествующей истории: конца двух тысячелетий изгнания и многих тысячелетий классовой борьбы — во имя новой жизни для человека и еврея». Им, как и их советским кузенам, Тевье был ни к чему. Или, вернее, дети Годл жалели Тевье, когда вспоминали о нем: почти все они знали, что Шолом-Алейхем был еврейским Пушкиным, даже если никогда не читали «Тевье-молочника», и многие из них слышали о еврейском театре Михоэлса, даже если никогда в нем не бывали. В Земле Израиля отречение от Тевье было краеугольным камнем нового общества, истинным началом новой жизни для человека и еврея. Как пишет Харшав, «то было общество без родителей, а для подрастающих детей — без дедушек и бабушек; прежнее преклонение перед дедами как источниками мудрости оказалось поставленным с ног на голову, вся жизнь была нацелена на утопическое будущее, которое предстояло создать грядущему поколению».

Американские юноши и девушки сомневались в своих отцах — и иногда отрекались от них. Их советские и палестинские братья и сестры присоединялись к отцам и матерям в отречении от дедов и бабок. Задача «грядущего поколения» состояла в том, чтобы стать достойными родителей, завершив начатую ими отцеубийственную революцию. Как четырнадцатилетний мальчик писал в 1938 году из кибуца Ягур родителям, «я счастлив, что на меня возложили бремя всеобщего блага, точнее говоря, что я сам возложил его на свои плечи и несу... Я хочу, как говорится, служить моему народу, земле, миру, рабочим и всему остальному — хочу все в мире исправить и обновить».

Подобно первому поколению советских людей и истинно верующим из числа их американских кузенов, первое поколение сабр жило в мире, где политика была «метафорой всего сущего». Кибуц, мошав, школа, молодежное движение и вооруженные силы были взаимосвязаны, взаимозависимы и, в конечном счете, подчинены политическому руководству и делу сионистского искупления. Саб-ры любили своих учителей, которые были пророками, и преклонялись перед своими командирами, которые были учителями. В детских садах были «уголки Еврейского национального фонда», аналогичные советским «красным уголкам», а в Палмахе (элитном подразделении еврейской военной организации Хагана) были политические офицеры, аналогичные советским комиссарам. Оба поколения жили в обстановке сплошного и в основном самопроизвольного политического единомыслия, оба выросли среди прижизненно канонизированных святых и свежих могил павших героев, оба осушали болота и заставляли пустыни цвести и оба боролись за слияние личного и общественного в одной героической эпопее вновь обретенного вневременья. Как провозгласил в 1919 году Давид Бен-Гурион, «в жизни трудящихся Земли Израиля нет почвы для различий между интересами личности и интересами нации». И как в 1941 году писал в своем дневнике один молодой сабра, «память о событиях личного свойства» начала затмевать в хронике его жизни «национальный исторический фон»: 

Теперь я попробую восстановить равновесие и начну писать о добровольной службе в армии и о тех, кто от нее уклоняется, о смерти Усышкина и смерти Брандайса, о войне в России... Почему бы мне и не писать обо всем этом в моем дневнике? Из этих фактов складывается история, их будут помнить всегда, между тем как личные мелочи выветрятся и будут преданы забвению. Утратятся и исчезнут.