Эра цепей (СИ)

Фрида молча, медленно подошла к нему, положила руку юноше на плечо. Вдруг, из-под одеяния на ней показались еще две руки, которыми она обхватила ладонь Келефа, сжимая ее в кулак. Усмехнувшись, она тихо ответила:

— Ты, кажется, обронил.

— Что?

— Свой нос. Он был в чужих делах.

***

Путь был долгим, куда дольше, чем заключение на корабле работорговцев. Ливень то стихал, превращаясь в мелкий, теплый дождь, то начинал бить с новой силой, да так, что приходилось убирать паруса из опасений лишиться мачты. И каждый день, как серое, пустое полотно, был соткан из тренировок, учебы, приемов пищи и редкого отдыха. Впрочем, даже когда выдавалась свободная минутка, Гидон редко отходил от юноши, продолжая сыпать на того вопросами и готовить к выходу в свет.

— Старшая дочь?

— Рина Сеотос.

— Неправильно! — рявкнул Гидон, легонько ударяя юношу тонким прутиком по голове. — Ее мудрейшая благость госпожа Рина Сеотос. Не вздумай прилюдно сказать иначе, а то тебя быстренько повесят.

— За что?

— За шею. Дальше, первый сын?

— Его благость Эрман Сеотос. Без мудрейшести.

— Ага. Почему?

— Он не колдун. Слушай, дай поесть спокойно, а?

Гидон улыбнулся и ласково, играючи треснул ученика по голове в очередной раз.

— Ешь, ешь. Н-да, раздобрел ты, однако, быстро…

От этих слов Келеф чуть не поперхнулся. Конечно, тело его ненормально быстро прибавляло в весе, но все калории, казалось, уходили в мышцы, ничего не откладывалось в виде жира. Он вдруг вспомнил капитана рабовладельческого судна и неприятный холодок пробежал по спине — не хватало еще стать на него похожим.

— А их мать, отец? Ее их зовут?

— Эм… А титул распространяется на обоих супругов?

Гидон коротко кивнул, пристально глядя на обедающего юношу.

— Тогда… Ее мудрейшее высочество Цара Сеотос и его высочество Нарамах Сеотос, архатим Темиля.

— Хе-хе… Ладно, может, у тебя там и не совсем пусто. — Гидон похлопал Келефа по плечу, встал из-за стола.

Пошатываясь от морской качки, он подошел к маленькому окошку, задумчиво глядя куда-то вдаль, в море. Черные тучи застилали небо, не позволяя увидеть ни звезд, ни других ахеев, лишь бесконечный, въедающийся в плоть и разум дождь. Всякий раз, как Гидон вот так выглядывал наружу, когда видел этот проклятый пресный океан, лицо его становилось хмурым, как застилающие небо черные тучи. Ненависть к этому миру в его сердце была так велика, что лишь другая, куда более сильная злость заставляла его оставаться здесь, прозябать под постоянными дождями, кланяться перед четырехрукой колдуньей. Слишком часто Келеф видел, как во взгляде этого вечно задорного, улыбающегося подлеца мелькает что-то более глубокое, потаенное, но юноша никак не осмеливался спросить у него что движет им. Но сейчас, в вечерней тишине, прерываемой лишь шумом дождя, он негромко заговорил:

— Слушай, Гидон…

Светловолосый, словно выйдя из транса, обернулся, снова натянул на лицо улыбчивую маску.

— Я понимаю, что вы не хотите посвящать меня в дела. Понимаю, что вы храните секреты и что это нужно для общего дела… Но тебе-то все это зачем?

— Хм… Ты знаешь… Да, ты прав, пожалуй. Не хочу, — ухмыльнулся Гидон. — Слишком ты, Келеф, простой. Простой и прямой, как черенок от лопаты. Это, конечно, подкупает, но не меня, уж извини.

— Тебя что-то гнетет. Стой! — криком юноша заставил Гидона остановиться в проходе, последний раз обернуться на него. — Поговори со мной уже, ну!

Светловолосый покачал головой, пальцами единственной руки зарылся в золотистые волосы, зачесывая непослушные пряди назад. Тихо усмехнувшись, он небрежно бросил, уходя прочь:

— Заслужи.

И снова Келеф остался один, наедине со своими мыслями и тревогами. Зачем он здесь? Для чего все это? Действительно ли эти двое, а возможно и больше, чем двое, хотят что-то изменить, сделать этот мир лучше? И что он для этого может сделать? Прислушивайся они к нему, позволь они ему рассказать, как можно организовать это общество, было бы куда проще начать менять этот проклятый тагацит. Многовековые знания хранились в его голове без возможности их применить, бесполезный хлам да и только. Здесь и сейчас он был не более, чем инструментом в большой игре, в четырехмерных шахматах, хода которых он не просто не понимал, но даже не различал отдельных фигур. Имена и титулы, столетия истории и обид смешивались у него в голове в сплошную кашу, где уже нельзя было разобрать кто прав, а кто виноват. Словно и не было правильной стороны в этом конфликте. Да и сторон не было. Каждая пешка сама за себя, каждый король страшится собственного ферзя. Сломанная, архаичная система, держащаяся на одном-единственном, крошечном кирпичике.

— Миам, — тихо повторил он про себя. — У кого миам, у того и власть.