Эразм Роттердамский Стихотворения. Иоанн Секунд Поцелуи

Страстью безумной Росфам к Гунифольде охвачен, в молчанье
Ночи глубокой, один, на своей играя свирели,
Жалобой долгой тревожил неспящие в небе созвездья.
Он, вкруг кого лишь недавно забота единая, козы
Мирно бродили, и в гротах, присмотра не требуя, овцы,
Все позабыл: что он выгнал овец, позабыл совершенно
Даже глубокою ночью покинутый кров свой увидеть,
Но до росы далеко, на мокрой траве распростертый,
Он на печальной свирели о страсти поет беспощадной:
10 «О Гунифольда, приди, — моего исцеленье безумья,
Или приди, иль увидишь влюбленного верную гибель.
Это Росфам твой зовет, Гунифольда, и гибнет, взывая;
Ты же средь грозных вершин огонь извергающей Этны
В нежных объятьях своих Полифема свирепого греешь, —
Ах, пусть косматые руки не ранят лилейную шею,
Грубая пусть борода не сотрет подбородок твой нежный.
О Гунифольда, приди, близ кристальных потоков с тобою
Мы средь цветущих ветвей отдохнем под зеленою сенью.
Разве приятно, Росфам, предаваться напрасно страданьям?
20 Брось, не с таким ведь пристало тебе соперником спорить.
Это ли спор, хоть бы даже Циклоп головою огромной
Звезды мог задевать? Пусть сам он это услышит,
Сколь бы ни был громаден, что с ним состязаться готов я:
Голосом, коль пожелает, а хочет — при звуках свирели.
Я ведь тоже пасу и овец, и ягнят белоснежных,
Статью Дамет мне уступит, лицом мне уступит Аминта[3].
Шея моя не груба, не топорщится бычьей щетиной,
Белая грудь у меня, отличаются нежностью губы,
Что же, безумная, любишь ты этой собаки объятья?
30 Пашешь ты берег[4], Росфам; погляди, и не слушая вовсе,
Жалобных стонов твоих, убегает прочь Гунифольда.
Что ты надеешься? Пусть он губителем будет желанья.
Что же ты медлишь? Закончи погибелью долгие муки.
Эту прими, Гунифольда, любови последнюю жертву.
Смерти жестокой причина, навеки прощай Гунифольда».
Так он сказал, и пещеры, слова отразив, разносили.
Роща в ответ, — «Гунифольда», — зовет, отзывается небо.
Тут и супруга Титона[5] от глади богини Фетиды,
Мало-помалу всходя на шафранной своей колеснице,
40 Стала с небес изгонять темноту поредевшую ночи.
Вот уж и звезды ночные, вершины у гор задевая,
Стали алеть наконец от еще не взошедшего солнца.
Вот и старик, что виски увенчал зеленеющим миртом,
Радостен, коз молодых на знакомые пастбища гонит, —
Это Дралет, кто годами других пастухов многолетней;
Лоб у него хоть лишился волос и блестит обнаженный,
Он, как и Нестор[6], тройной свой возраст уже исчисляет.
В старости поздней одна у него, — и покой, и забота, —
Прямо на шее косматой крученая дудка висела.
50 Он лишь увидел Росфама, простертого навзничь на росных
Травах, — с такими словами к влюбленному сам обратился:
«Что за причина, Росфам, задержала под небом холодным
Стадо твое и тебя? Почему ты печален и овцы
Вот уж и руна свои намочили росою ночною?»
«Коль это можно, Дралет, о краса пастухов сицилийских,
То, умереть собираясь, тебе свою страсть я поверю.
В час, когда солнце вчера перешло за средину Олимпа,
И огнедышащим зноем иссохшие травы палило,
Я, чтобы не повредил этот зной моим козочкам, стадо,
60 Что истомилось от жажды, гоню в затененную рощу;
Там неожиданно вижу под кроной священного лавра,
Как Аониды, Наяды, а с ними и девы Дриады[7]
Песне размеренной в такт, торжествуя, ведут хороводы.
Пан на свирели своей, Аполлон там играл на кифаре,
Двигали музыке вслед все, кто там находились, руками
И танцевали, ногами сминая смиренные травы.
Взоры увидели это и страсти похитили сердце.
Шла вместе с ними, прекрасней, чем сами прекрасные нимфы,
И выделялась, стройна, Гунифольда во всем хороводе.
70 Видом — богиня сама и достойна Юпитера ликом.
С ней не сравниться Цитере[8], кем мальчик рожден огнеопасный, —
Будь я судьей, — не равняться Диане прекраснейшей с нею.
Взоры увидели это и страсти похитили сердце.
Феб лучезарный насколько превыше сестры своей, Фебы,
Феба златая насколько Люцифера ликом светлее,
Как засверкавший Люцифер все звезды собой превосходит,
Так красотой Гунифольда сражает всех девушек-сверстниц.
Взоры увидели это и страсти похитили сердце.
Длинные волосы вьются, колеблясь, как темное злато,
80 Шею из кости слоновой повсюду они обвивают.
Пламень в глазах, ее тело чистейших потоков нежнее
И белоснежней снегов, и возвышенных звезд золотистей.
Взоры увидели это и страсти похитили сердце.
А посреди хоровода был тот своенравный мальчишка,
С нежными щечками он, обнажен и с повязкой на глазках;
Факелом вооруженный, имел он легчайшие крылья.
Там он присутствовал, став, дерзновенный, в круга средину.
Взоры увидели это и страсти похитили сердце.
Вынув стрелы свои из колчана блиставшего, мне он
90 Грудь, пораженную страстью, пронзил пламеносной стрелою,
Сердце пронзил, и проник до костей моих яд раскаленный,
И исступленная страсть проползла в сокровенные недра.
Да, проползла — от любви непривычно внутри запылало.
Тут я погиб, и казаться мне жизнь начала нестерпимой.
И созерцал я пока эти девичьи здесь хороводы,
Феб по последним путям проходил на высоком Олимпе.
Что было делать? Настало то время, когда устремились
Козы в ограду свою и бычки в знакомые стойла.
Страстью лихой одержим, я брожу в бездорожии горных
100 Пастбищ, в отчаянье тщетном, стеная, зову Гунифольду.
К ней я напрасно взываю — бежит от зовущего дева,
Слезы ничто ей мои и ничто ей мои сокрушенья.
Неколебимей она Исмарийских утесов и глуше
Ярого Аспида, в скалах живущего Этны высокой, —
Скрылась в ужасной она своего Полифема пещере.
Тут я погиб, и казаться мне жизнь начала нестерпимой.
Вот, наконец, я назад возвращаюсь, понурое стадо
Следом за мной; и когда никакой не осталось надеждыт —
Смерти молю у богов иль, что было б гораздо приятней:
110 Пусть Гунифольде моей они сменят недоброе сердце.