Эридиана (сборник)

Она очень тихая и молчаливая. Было видно, что она делает над собой серьезное усилие, чтобы спросить меня, не из нашего ли города знаменитая русская пианистка Нелли Торсуева. Тщеславясь, я отметил, что даже из нашего дома и вообще мы родственники. Как она взглянула своими огромными глазами, как руками всплеснула! Можно подумать, своей славой мать обязана именно мне. Вот тут-то мы разговорились по-настоящему и проговорили почти все оставшееся до отправки наших отсеков время. И тогда я сдуру спросил, чем ей так нравится Турсуева. Тельма вдруг покраснела так, что ее светло-шоколадные скулы потемнели и очень сухо сказала, что вообще очень любит музыку, «э сетера э сете-ра»… После этого она замкнулась еще крепче, чем раньше, и на мои натужные попытки поддержать хотя бы светскую беседу отвечала лишь односложными «уи, мсье» или «нон, мсье» и сдержанной улыбкой. Что ее задело, я так и не понял. Ладно, что-то я расписался. Поистязаемся, и спать.

Клаус Энгельмайер, «Чума на оба ваших дома!»

(отрывок из книги; перевод машинный с последующей редакцией)

«…Рекламный отдел сработал, как часы, и Тедди, мой литагент, стал звездой номер два. Первой, разумеется, был я.

Мы были готовы к тому, что книга продержится в списках недолго, не больше месяца, но произошло непредвиденное: она продолжала раскупаться, и вряд ли дело было в рекламе. Пошел двенадцатый тираж. Тедди потерял голову. Писатели, которые на него раньше и высморкаться не захотели бы, набивались к нему сотнями. Как будто дело было в нем. Как будто дело было в них!

У них не было стекла. Они не могли отгордиться от мира, и для многих он был опасен и беспощаден, но никто не мог того же, что я — заплатить жизнью за глоток дымного, пыльного вонючего городского воздуха.

Никто.

Я один.

Когда наследники Тура перестали ломаться и уступили охотничий домик за двести семьдесят тысяч единиц, на треть меньше запрошенного, ко мне явился Поничелли.

Редкие зубы, редкие усы и светлые глаза, из-за контактных линз выпуклые и блестящие, как два объектива, — он был похож скорее на немца, чем на итальянца. Прав на экранизацию моей книги, которую он упорно именовал романом, Поничелли не получил; в конце концов он так взбесил меня этим „романом“, что я приказал Клейну вытолкать его. Команда всполошилась, потому что мониторы показали всплеск, какого давно не было.

Недели три я был занят переездом. Выписанный мной Джей Бигелоу сумел переоборудовать дом так, как мне хотелось, — из миллиардского каприза в пригодное для меня жилье.

Мне уже давно хотелось жить в комнате, а не в отсеке. Охотничий домик — трехэтажный особняк из двадцати комнат, с громадной гостиной и таким же громадным холлом. Холл и четыре комнаты первого этажа я отвел для команды и всего комплекса аппаратуры. Гостинную и три верхних комнаты Джей перестроил, загерметизировал и отделил от всего прочего стеной из стеклопластика. Ее можно было делать непроницаемо темной. Окна забраны бронестеклом, которое тоже можно затемнять. Когда я впервые нажал на клавишу, мне стало жутко.

Я еще никогда не был один. На меня всегда кто-то смотрел. Когда же я увидел в черном глянце отражение человека, мне стало легче, но только на секунду. Страх с новой силой вцепился в меня, едва я понял, что это всего-навсего призрак призрака, мое отражение… Еле удержавшись от вопля, я ударил по клавише и с невыразимым облегчением увидел мониторы контроля, мигающий глаз индикатора комплекса воздухоочистки, голубые комбинезоны. Тогда я поклялся больше не дотрагиваться до нее.

Но я нажал клавишу во второй раз.

Через месяц Поничелли снова добился встречи и пришел уже не один.

Май была тогда так же ослепительно хороша, как теперь. Годы менее властны над кинозвездами, владеющими приемами борьбы со временем.

Май… Уже одно сочетание густых темных волос, матовой белизны кожи и удивительных, громадных, какого-то лилового цвета глаз поражало надолго. Она всегда была так же глупа и бездарна, как сейчас, но ее красота выше всякого таланта. Поничелли знал, что делал: на нее смотрели и забывали обо всем.

Я не стал исключением.

Она убивала наповал еще и тем, что держалась как ребенок: даже не как девочка — как мальчик, слегка избалованный, но миленький и знающий, что все его любят и ни в чем ему не откажут. Мальчишеские жесты, походка, легкий — особенно он! — легкий смешок и внезапный кристально чистый, невинно вопрошающий взгляд…

Пока мы перебрасывались фразами с Поничелли, я все время видел ее краем глаза. Она сидела в кресле и небрежно и легко, опершись на локоть, сцепив пальцы перед собою и скрестив длинные гладкие ноги.

Поничелли, как будто затем и приехал, говорил о пустяках, а она смотрела на меня. Один раз она переменила позу и откинулась на спинку кресла, забросив руки за голову. Наконец продюсер поднялся и взглянул На нее. Поигрывая браслетом, Май проронила: „Тебе пора ехать. Я вернусь позже“. И Поничелли, как будто даже не удивившись, покорно затопал к выходу.