Эринии

Этим воскресным утром комиссар не сетовал на свой внутренний будильник, наоборот — гордился его безотказностью. Он поднялся в семь утра, надел костюм кофейного цвета, на котором благодаря настоящим специалистам из «Европейской прачечной» и искусству портного пана Липмана не осталось и следа после борьбы в притоне Малецкого. На шее завязал не галстук, а нацепил темно-коричневую бабочку в кремовые ромбики. Ее он надевал очень редко, только в особых случаях. Но сегодня как раз и был такой особенный день.

У магазина Губриновича дорогу ему пересек газетчик, что тыкал прохожим бульварный «Новый век». Попельский отмахнулся от него ладонью, обтянутой светло-бежевой перчаткой.

— Позавчера чудовище совершило самоубийство! — орал газетчик, заглядывая Попельскому в глаза, нисколько не смущаясь жестом комиссара. — Чудовище повесилось в психиатрической больнице!

Комиссар бросил мальчишке несколько грошей, взял газету и спрятал в карман пиджака. Ему было известно, чему посвящались полосы «Нового века» этой недели. Зайдя к кафедральному собору, он и дальше слышал выкрики продавца газет.

— Сейчас благодарственная месса, заказанная семьей Гени Питки! Латинская кафедра, восемь утра!

Попельский огляделся вокруг. Костел был заполнен прихожанами, негде было и яблоку упасть. Однако появление комиссара и вид его лысой перебинтованной головы, что возвышалась над людьми, немедленно заставил толпу расступиться. Попельский заметил, что толпа возле него поредела, и вокруг образовалось немало места. Люди перешептывались, показывая на полицейского пальцами.

Попельский обеспокоился настолько, что в голове его аж помрачилось. Меня разоблачили, подумал он. Оперся рукой о стену. Тогда со скамьи поднялся какой-то оживленный пожилой господин и коснулся рукава Попельский.

— Вам нехорошо, пан комиссар? — спросил он шепотом. — Видимо, это от раны на голове, что вы получили в борьбе с убийцей… Пожалуйста, садитесь на мое место…

Попельский поблагодарил и сел возле жены и дочери вежливого незнакомца. Беспокойство и головокружение прошли. Загремел орган, хор запел «Когда ранняя заря встает». Началась месса.

Попельский вел себя, как все остальные: пел, повторял латинские фразы, кланялся и молился. Но делал все это машинально. Он почти ничего не воспринимал. Не смог бы вспомнить ни одного слова из проповеди, которая была произнесено чрезвычайно страстно. В голове шумело. Он думал про былые воскресные утренники с Ритой, про ее каштановые кудри, счастливый смех, теплые, чуть потные дочкины ручки, хлопающие его по лысой голове так, как сейчас это иногда делают ладошки внука. Вспомнил, как когда-то дочь, которой исполнился годик, зажала крошечные зубки на отцовском ухе.

Внезапная тишина вернула его к действительности. Между рядами скамеек посередине кафедрального собора шел пожилой мужчина в сером плаще, грубом, словно наряд искупителя. Он перепоясался толстой веревкой, а в руках держал суковатую палку. На спине нанесен был большой дорожный мешок. Ноги Валерия Питки были обуты в ботинки из магазина «Дерби».

Старый столяр подошел к Попельскому и порывисто схватил комиссара за руку. Тот не успел возразить, как Питка на глазах всех присутствующих прижал его ладонь к своим устам.

Валерий Питка плакал, и его слезы катились по руке Попельского. Слезы хлынули из глаз столяра так же, как позавчера из глаз убийцы. Когда Малецкий умирал, из его выпученных буркал заструились слезы, как знак бессильного сожаления, напрасного отчаяния, запоздалой просьбы о милосердии.

— Плачь, гадина, — прошептал тогда Валерий. — Плачь по моему внуку!

— Чего вы, пан кумисар, так набурмосилися? — спросил у него старик погодя, когда они выходили из больницы на Кульпарковской через подвал, закрывая все окна и двери, которые сторож открыл для них ранее.

— Как-то я слишком легко убил человека, — ответил тогда комиссар.

Сейчас, в соборе, он думал об этих словах, про слезы старика, про мокрые, выпученные буркалы чудовища, про воскресные утренники с любимым ребенком, которые безвозвратно ушли в прошлое.

Он выхватил руку у Питки и быстро отодвинулся вглубь лавки, чуть не толкнув женщину, что сидела рядом. Паломник перекрестился и двинулся к выходу. Все присутствующие столпились за его спиной. Через мгновение костел почти опустел, и Попельский остался один.

Через несколько минут он вышел на площадь перед собором. Долго смотрел на бюсты Асника, Крашевского и Мицкевича над витриной книжного магазина Губриновича, словно в глазах писателей искал сочувствия. Не увидев его, потупил глаза. И вдруг почувствовал возле себя запах женских духов и веселые детские возгласы. Опомнился и увидел Риту и Ежика, который сидел в глубокой плетеной коляске.

Они были такие красивые, что привлекали внимание всех, кто до сих пор стоял возле костела. Дочь была одета в вишневый плащик и такую же шляпку. Обшлага плаща и поля шляпки были отделаны черным бархатом. На Ежике были шерстяные ползунки, зеленое пальтишко, сшитое как раз на него, и красочный беретик. Малыш протягивал ручонки к дедушке и что-то лепетал, подпрыгивая в коляске.