Эринии

Во время эротических путешествий в Краков Попельский благословлял свой ночной образ жизни. Благодаря ему он был почти полностью лишен необходимости развлекать болтовней спутницу. Его контакты с ней сводились к наиболее практическим действиям. Комиссар всегда уезжал вечерним поездом и, оказавшись в купе, изысканной фразой, почерпнутой в Архилоха, сообщал, что немедленно, прямо сейчас, желал бы «дать выход мужской силе». После лихорадочного и быстрого утоления страсти он заказывал в салон ужин и водку. За трапезой он вел с девушкой беседу, которая, к счастью, не мешала поглощению блюд, поскольку не была обременена интеллектуальным содержанием. Когда уже дочь Коринфа падала, а беседа иссякла, Попельский, воздержавшись от потребления чрезмерного количества водки, приступал к очередным действиям, так удачно воспетых Архилохом. Если первый акт был быстрым и лишенным излишней деликатности, то второй — длиннее, более изящен и полон дополнительных наслаждений. Потом, часто после полуночи, обессиленный Попельский снисходительно давал покой утомленной спутнице, позволяя ей спокойно выспаться. А сам, переодевшись в шелковую пижаму, лежал на верхней кушетке и, в зависимости от юмора, читал в оригинале Цицерона или Лукреция. А настроение у него бывало разным: комиссара окутывало пресыщение, тяжелое удовольствие сибарита или охватывали угрызения совести, которые доказывали, что он превратился в старого, комического и развратного сатира, которому отсутствие мужской привлекательности приходится компенсировать деньгами. Когда он чувствовал пресыщение, то читал пессимистического поэта-самоубийцу. Окутанный печалью, чувствуя «мировую боль», Попельский развлекался над тонкостями «De natura deorum»[42] мудреца из Афин. Проведя несколько часов за чтением латинского текста, он успокаивался, и все возвращалось на круги своя: сибарит исполнялся грусти, а искупитель — религиозного рвения. Под утро он брился, одевался, брызгался духами, будил девушку, и вскоре оба выходили на краковском вокзале, который выглядел как бедный родственник львовского.

Неподалеку, в отеле «Полония» на улице Башенной, Попельский, придерживаясь своего суточного ритма, укладывался спать, а девушка шла завтракать. Потом, получив от своего благодетеля деньги, направлялась на прогулку или в кафе. С выспавшимся и жаждущим женских прелестей Попельским она встречалась позже после полудня в отеле. Там комиссар третий раз демонстрировал свое ars amandi[43], после чего оба возвращались во Львов.

И тут наступала наименее приятная для Попельский часть эскапады. Раньше ему не приходилось разговаривать ни с одной из девушек, потому что он или использовал их тела, или ужинал с ними, или одиноко дремал в отеле. Но позже, заняв места в спальном вагоне обратного поезда, употребив ужин и отбыв иногда четвертый, часто неудачный, что объяснялось комиссаровой усталостью и возрастом, акт любовной оперы, они не имели тем для разговора, и в салоне наступала неловкая тишина. Партнерши Попельского не всегда после этого засыпали, а кинуть их в объятия Морфея вопреки желанию было невозможно. И так вагонные любовники были обречены на собственное общество, минуты тишины или вынужденные, скучные диалоги, которые оба с трудом поддерживали. Попельский пытался предотвращать это заранее, выбирая достаточно умных и образованных девушек, но во-первых, найти таких было нелегко, а во-вторых, похоть часто просыпалась в нем неожиданно, и тогда выбор подруги путешествия был совершенно случайным.

Двадцатилетняя Иренка, содержанка Моше Кичалеса, не была умной и не слишком интересовалась темами, которые пытался задеть Попельский. Но в ее обществе комиссар ничуть не скучал. Причина крылась в болтливости девушки, ее неисчерпаемой, радостной энергичности, а также в святом убеждении Иренки, что на свете не существует мужчины, в котором бы ей не удалось разбудить скрытых возможностей. Поэтому их разжиганием у своего партнера он преимущественно и занималась, а потом, когда они достигли апогея, развлекала его веселыми песенками или любовными балладами львовских предместий, которые напевала приятным голоском, аккомпанируя себе на мандолине.

Поэтому Попельский ничуть не расстроился разговорами с Иренкой ни в пути до Кракова, ни до Львова. Не касался философских вопросов, которые преступали античные авторы, не испытывал угрызений совести или Weltschmerz[44], а в придачу чувствовал себя мужчиной в расцвете сил и сексуальных потребностей, который лишь неутомимо совокупляется, как мифический силач, и ничто другое его не волнует.

Когда по дороге назад измученная Иренка заснула, сложив ладони на мандолине, Попельский вынул из ее рук овальный инструмент, укрыл спящую одеялом, вышел в коридор, открыл окно и потянулся так сильно, что хрустнули кости.