Эринии

Попельский открыл глаза и взглянул на часы. Было восемь утра. Телеграмму он получил в Мостках в полседьмого. Рита вышла с ребенком в шесть. Куда? Зачем? Почему так рано?

Под тюрьмой «Бригидки» солнце волнами вливалось на Казимировскую и ослепило ему глаза. Комиссар быстро закрыл их и задумался, кем был извозчик? Может, он не находится в сговоре с автором письма? Ведь он не возразил, когда я изменил маршрут! Получил пять злотых, и ему безразлично, куда ехать и когда он доберется до той фабрики ультрамарина. Пять злотых — это много. Поездка с вокзала на Слонечную стоит не больше, чем злотый. Если извозчик — сообщник преступника, то наверняка знает, кого везет, и, конечно, захочет немедленно убежать, как только доберется до места. Но зачем ему бежать? Чтобы избежать допросов, следствия, просто чтобы не попасть в тюрьму! А если он не виноват, то подождет меня. Я его испробую! Прикажу подождать и добавлю злотый за хлопоты! А может, и нет! Зачем тратиться?

Услышал колокол пожарной машины. Открыл глаза. На Слонечной царило оживление. Экипаж, в котором он ехал, загородил дорогу пожарным. Чтобы освободить путь, извозчик свернул в длинную проходную арку напротив фабрики ультрамарина. И тогда Попельский оцепенел. Он переживал дежавю. Над ним передвигались черный от копоти свод. Комиссар уже когда-то видел его — в своем эпилептическом видении, после того как наказал Анатоля Малецкого. Он знал, что сейчас очутится на дворе, где будут стоять бочки. А из одной из них доносятся детские рыдания. В его видении из бочки вынырнула Леокадия, но он знал, что вторая часть эпилептического видение никогда не соответствует действительности. Итак, сейчас будет бочка, а кто в ней? Ведь не Леокадия, как это было в видении, а кто-то другой! Искалеченный ребенок, которого он «очень, очень хорошо знает».

Пожарные исчезли, а экипаж проехал Слонечною и остановился перед шлагбаумом, что загораживал въезд в фабрику. Попельский выскочил, вытащил браунинг и приказал вознице сесть на землю возле экипажа. Приковал его наручниками к колесу, пролез под шлагбаумом и огляделся вокруг. Он стоял на дворе, окруженном с двух сторон двухэтажными фабричными зданиями, из которых не доносился ни один звук. Одно из зданий было типичным цехом, второе — складским помещением с платформами и открытыми настежь дверями. Над двором возвышалась большая оштукатуренная стена соседнего дома. Заржавевшие дверные косяки, засохшие подтеки краски, паутина на дверях свидетельствовали о том, что эти здания давно никто не использовал. Пустая, заброшенная фабрика. Сняв пистолет с предохранителя, Попельский быстро побежал к складу.

Осторожно подступил к бочкам. В небольшой мастерской слева от него все окна на чердаке были распахнуты. Любой стрелок оттуда видел его как на ладони.

Комиссар задрожал: его видение сбывалось. На дворе, под платформой, было с десяток жестяных бочек с надписями «краска», «лак» и «отбеливатель». Некоторые стояли рядом, остальные — одна на одной. Лежала там и кирка. Попельский почувствовал, как его пронзил ледяной холод. Все совпадало. Все. Даже плач и рыдания ребенка, закрытого в одной из бочек.

Не заботясь о собственной безопасности, он схватил кирку и, подняв, сбросил крышку бочки, из которой доносился детский плач. Заглянул вглубь, и ему показалось, что сердце превращается в кусок горячего мяса, который быстро поднимается вверх, затыкая ему гортань. В бочке сидел ребенок, которого он хорошо знал. Трехлетний Казя Марковский. На обеих его ножках над коленями вырастали неестественные шишки. У него были сломаны ноги. И смещенные кости.

II

Казя Марковский скулил от боли. Одна-единственная пронзительная нота страдания вырывалась в конце фразы, а тогда вибрировала, искаженная рыданием. Глаза ребенка совсем опухли, щечки натянулись от плача. Ноженьки в теплых рейтузах неестественно изогнулись на дне бочки.

— Кто это с тобой сделал такое, Казик? — Попельский едва сдерживался, чтобы не заплакать.

Склонившись над бочкой, он осторожно просунул руки под мышками малыша. Подняв его вверх, услышал голос:

— Это я сделал.

С платформы спрыгнул человек, одетый в черное, и в новом, блестящем котелке. У него был приплюснутое лицо, тонкие усики и измазанные чернилами пальцы.

Попельский стоял, держа Казя перед собой, и смотрел на мужчину. Знал, что не может сейчас оставить ребенка, чтобы поймать преступника. Мальчик обездвижил Попельский, сделал его беззащитным и полностью отдал на растерзание палачу.

— Положи этого щенка на землю, — проговорил мужчина. — Ну, быстро! Клади его! Пусть эти его ножечки еще больше посмещаются!

Попельский прижал Казя к груди и стоял, не двигаясь. Знал, что если попытается положить его на землю, это вызовет у мальчика приступ ужасной боли.

— Сгинул сумасшедший, а дедушка байстрюка отправился на паломничество в Ченстохов, — проговорил мужчина. — Безумец повесился, а дедушка целовал тебе руки. За что, дорогой? За что?

Попельский не отозвался ни словом.