Эринии

— Этого байстрюка на Жолкевской не завернул сумасшедший самоубийца, — мужчина повысил голос. — Это сделал я. Это я колол его ножом. Я ломал ему руки и ноги. Я запихнул его башку под колено. И все напрасно. Никто не убил меня тогда.

Попельский упал на колени, а затем низко склонил голову, как будто кланялся убийцы. По лицу незнакомца в черном пробежала тень удивления и радости. Это было короткое мгновение, но его оказалось достаточно, чтобы Попельский положил ребенка на землю, вскочил на ноги и вытащил из кармана браунинг. Казя, которого оставили на земле, жалобно застонал и на какой-то миг оцепенел.

Мужчина в котелке даже не вздрогнул, увидев пистолет.

— Вот этой киркой, — кивнул он головой на орудие, опертое на бочку, — я поломал конечности одному и второму байстрюку. Хочешь, скажу, как я это сделал? Я положил их между перекладиной кровати и ударил сбоку. Знаешь, как затрещало? Легкий треск, как будто хрустнуло, тогда я смещаю кости вверх, появляется шишка. Все вспухает. Очень хорошо. Очень. Этой киркой, вот этой.

Произнеся последние слова, он наклонился и толкнул кирку в сторону Попельского. Инструмент упал под ноги комиссару.

— Ну, убей меня, благородный шериф! — закричал он. — Это же тебе играючи! Поломай мне ноги и перебей кости этой киркой!

Попельский схватился за орудие. Казя Марковский лежал лицом в пыли двора. Слезы, что текли у него из глаз, делали канавы в песке. Слезы текли из глаз Казя, слезы хлынули из глаз Анатоля Малецкого, когда Валерий Питка душил его. Слезы ребенка, как будто ручейки в пыли, слезы извращенца — как просьба простить за несовершенные преступления. Слезы невинного ребенка и слезы невинного безумца. Поцелуй в руку, паломничество к Пресвятой Деве Марии, хорошие ботинки из магазина «Дерби», погиб невинный сумасшедший.

Казя стонал. Из его рта начала вытекать густая слюна. И тогда Попельский понял, что сначала должен помочь ребенку. И что он не спасет мальчика, если преступник будет цел и невредим. Чудовище нужно было связать.

— Ложись лицом вверх на землю, а ноги положи на бочку! — рявкнул Попельский, и его крик напугал Казя, что он на минуту замолчал. — Ноги на бочку, сукин сын! Немедленно! — Он взвешивал кирку в ладонях. — Сейчас почувствуешь, как этим перебивают ноги! Этой киркой! Вот этой!

Он примерился, а потом обеими руками поднял кирку над головой. И вдруг почувствовал мерцание в глазах. Резкий ветер подул на дворе, хряснув ставнями в пустом цеху. Комиссар оглянулся. Стекла разбивались, осколки со свистом падали вниз, блестя на солнце. Ставни ударяли о стену, и их крылья, словно зеркала, ослепляли глаза эпилептика. Вдруг часть цеха исчезла. Запрыгали черные пятна, начали сливаться в какие-то круглые формы. Попельский сунулся в карман и услышал голос Леона Гисса: «Вот тебе! Вот, на!» Пятна плясали и заполняли все вокруг. В ушах зашумело. Такие слуховые галлюцинации всегда предшествовали приступ. Это был эпилептический вихрь.

Солнце сильно пригревает. Попельский обливается потом в своем темном костюме. Несмотря на жару, на пляже никого нет. Вода волнуется, на ней опасно сверкает солнце. Но он не боится этого блеска. Осознает, что он переживает лишь сон, нереальное видение. Мог бы даже ущипнуть себя, но все равно ничего бы не почувствовал, потому что все вокруг, и он сам — это лишь платоновские тени и отражения вещей. Но на пляже есть еще кое-кто. На высокой башне стоит мужчина. Готовится спрыгнуть и машет рукой комиссару. Потом прыгает, выполняя в воздухе пируэт. Падает в бассейн, а вода фонтаном разливается вокруг. Попельский подбегает к краю и встревоженно ждет, пока тот выплывет. Вода постепенно успокаивается, становится незыблемой, твердой, как застывшая лава. Сквозь нее ничто не пробивается. Ни одна рука ныряльщика, ни одна голова прыгуна. Попельский щиплет пальцами кожу на своем предплечье. И тогда ощущает боль собственного, настоящего щипка.

III

Он щипал себя за руку так долго, пока не почувствовал, как поцарапал кожу остро подпиленным ногтем. Выплюнул изо рта какой-то кожаный предмет. Его собственный кошелек оказался рядом с голыми, поросшими волосами, ногами. Огляделся вокруг. Он и дальше был на дворе фабрики ультрамарина. Солнце зашло, а ветер неистово хлопал пустыми оконными рамами об стены цеха. Кирки и след простыл. Казя Марковский также исчез. Две параллельные линии тянулись от места, где он лежал, до ворот. Какую-то минуту Попельский задумывался над их происхождением и сделал ужасающий вывод. Эти линии были следами ног ребенка. Мужчина в котелке тянул мальчика, перебитые ножки которого оставили на песке две канавы. От мысли о том, как болели поломанные ноженьки Казя, которые бессильно волочились по земле, комиссара пронзила дрожь.