Эринии

Женщина молча отвернулась и бросилась вместе с остальными штурмовать двери трамвая, который как раз подъехал с пронзительным звяканьем. Курильщик зашел в ближайший подъезд и вытряхнул табак из сигареты. Кроме табака в ней была записка. Мужчина разгладил ее и прочитал: «Спасибо за лук, я здоров. Кто такой Бер Гох?»

Он знал, что эту записку ждет некая элегантная дама из его родного Львова.

Алекто

(…) называл их ангелами мести. По опыту знал, что эти ангелы — лучшие полицейские. Предполагал также, что они находятся ближе всего к невидимому краю пропасти.

Майкл Коннелли, «Тьма чернее ночи»

І

Над Старым Рынком вставал рассвет. Розовое сияние просачивалось между халабудами, в которых бабы расставляли свои котелки с борщом и варениками; оно ложилось на бидоны с молоком, которые еврей-торговец тащил на двуколке с молокозавода Эсфири Фиш; отражалось на козырьках фуражек батяров, что стояли в подворотнях и не могли решиться, то ли идти спать, то ли ждать открытия ближайшей пивной, где они могли бы кружкой пива успокоить жгучую похмельную жажду. Отблески утренней зари падали на платья двух девиц, которые, не дождавшись за всю ночь ни одного клиента, молча возвращались со своих рабочих мест на Мостках, чтобы через минуту затеряться в домах на Миколаевской и Смерековой, где в нищих квартирах снимали кровать за занавеской. Мужчинам, спешащим через Высокий Замок на фабрику водок Бачевского, розовое сияние слепило глаза, только они не обращали на него внимания, уставившись на мощеную мостовую, наддавали ходу, а от их быстрого шага шелестели в руках бумажные пакеты с хлебом и луком. Никто из львовских обитателей улиц и рабочих не восхищался розовоперстой Эос, очерчивающей сейчас треугольные крыши больницы Милосердных Сестер, никто не размышлял над цикличностью природных явлений, никто не анализировал тончайших изменений света и цветовых нюансов.

Подкомиссар Францишек Пирожек, как и его земляки, был далек от восхищения поэтическими красотами. Проезжая по улице Казимировской на новеньком полицейском «шевроле», он с напряженным вниманием глядел на жителей этого рабочего квартала. Пирожек искал в них каких-то признаков особенного беспокойства, высматривал группки людей, живо дискутирующих или, вооружившись какими-нибудь орудиями, сбившихся в опасные кучи. Таких, которые сами бы желали линчевать преступника. Он никого не заметил ни на улице Коперника, ни на улице Легионов. Не видел и сейчас. Подкомиссар постепенно успокаивался, а его вздохи облегчения делались более громкими. Никаких признаков волнений видно не было. «Какое же это счастье, — подумал он, миновав Большой Театр и останавливаясь на Жолкевской, 4, - что весь этот ужас обнаружил фармацевт, разумный, рациональный человек, который не мечется по двору и не визжит, заставляя всех жильцов вскакивать с постелей!»

Пирожек вышел из автомобиля, огляделся по сторонам и почувствовал, как стиснулось в горле. Вид постового перед аптекой не ушел внимания окрестных жителей, которые стояли вокруг и громко, можно сказать, даже нагло и настырно, размышляли над столь ранним присутствием стража закона в этом месте. Тот же сурово поглядывал на них из-под козырька своей фуражки и время от времени делал грозную мину, похлопывая ладонями по дубинке, которая висела у него на поясе. В этом районе полицейские уважением не пользовались. Бывало, что они ходили по самой средине улицы, чтобы их не затащили в подворотню и не избили. Теперь же постовой из третьего комиссариата обрадовался, увидав Пирожека, козырнул ему и пропустил в аптеку. Подкомиссар знал, куда нужно идти. Он направился за стойку с допотопным телефоном, прошел через темную прихожую, споткнулся о ящик, в котором лежали заржавевшие аптечные весы, и вошел на кухню квартиры на задах, которую занимал аптекарь с семейством.