Ермо

– Мне всегда интересно услышать что-то новое о том, что я делаю. Конечно, зрелость предполагает одинокое «нет» детским соблазнам единства. А если я и говорю о целостности и единстве, то о целостности мира во времени и моем собственном единстве, о включенности в мир других людей… Возраст, Несси. Только с возрастом начинаешь понимать, что умираешь с каждым умирающим, особенно если речь идет о близких людях. Смерть любимого человека – всегда моя смерть. Меня убывает, меня становится все меньше, и все больше меня уходит в мир иной, пока равновесие окончательно не нарушится, и тогда останется одно: меньшей половине устремиться к большей… Это, быть может, и не больно, но – печально.

На пароходе, когда они возвращались из ресторана, она взяла Джорджа под руку и тесно к нему прижалась. На ней было черное шелковое платье до пят, блестевшее у ворота крошечными бриллиантами, и белый горностаевый палантин, – эта русская корова с легкостью стала центром притяжения взглядов в ресторане, на пароходике, на набережной. От нее пахло духами, вином, табаком, от нее пахло, вдруг сообразил он, весенним душистым тополем. «Наверное, это духи…»

Фрэнк принес на галерею шампанское и теплое пальто для Ермо.

– Вы говорили о своей тяге к чистоте и здоровью, – напомнила Агнесса, налегая грудью на край стола и глядя на Джорджа снизу вверх блестящими глазами. – И назвали эту тягу предосудительной. Почему?

– Фигура речи, не придавайте этому слишком большого значения. Предосудительной эту тягу назвал один мой друг-киношник, очень страстный человек, хоть и скандинав. Я его понимаю… Но тяга к чистоте и здоровью свидетельствует не только о болезни, но и о постоянном стремлении… о желании… нет, даже – о жажде выхода из себя…

– По-русски выйти из себя – значит разозлиться.

– Нет, в буквальном смысле. Выйти из того, что считается тобою, за собственные пределы – за пределы своего опыта, духовного мира и так далее… – Выговорив «и так далее», он тотчас мысленно укорил себя за то, что уж слишком поддается чарам этой карамельной девушки, принимая даже ее игру со словарем. – Выйти за границы царства сложившихся форм способен только человек. Выйти и устремиться либо вверх, к ангелам, либо вниз, к демонам, – полная, чудовищная свобода… она сродни той, о которой говорил Игорь: свобода юрода. Наверное, о такой свободе мечтает каждый художник, но он должен быть не только дерзок, как сатана, но и предусмотрителен, как ангел… Что-то ведь должно подсказывать ему дорогу, и это что-то…

– Бог, – сказала девушка, по-прежнему глядя на него снизу. – То есть – любовь. Которая движет светила.

– Моя нянька говорила, что Бог – это когда можно, но нельзя.

Агнесса пригубила шампанское.

– А что Игорь? – спросил Ермо.

– Он нашел одну работенку… Срочную и дорогую. Мы не можем себе позволить никаких пауз: если не танцуем – умираем. Беремся за все, за что платят. – Она глубоко вздохнула. – Честно говоря, иной раз приходится такое делать…

– Халтуру?

– Хуже. И потом, мы же беззащитны… для полиции мы, слава Богу, не существуем, пока на кого-нибудь работаем, а если что-нибудь где-нибудь случается, на нас на первых все валят…

– Случается?

– Ну, украдут что-нибудь… Любой может нам руки выкрутить – и хоть бы хны. Я не жалуюсь, Джордж…

– Почему вы не хотите называть меня по-русски?

– Да какой же вы русский, Джордж? Вы какой угодно… космополит, гражданин мира, а если и русский, то этакий, с эспаньолкой, Ниццей, счетом в банке и так далее, а это уже не то. Русский… да что я вам голову морочу!

– Мне интересно.

– А мне – грустно.

Джордж опустил бокал на стол и встал (отметил: и ноги не так болят).

– Пойдемте, я кое-что покажу вам, милая…

– Вы так произносите «милая», что я не в силах отказать.

– Не пожалеете, ей-богу.

Они спустились в большой зал, где висела картина Якопо дельи Убальдини.

Джордж включил свет – пояс за поясом загорелась огромная коническая люстра с тысячами хрустальных висюлек, угрожающе нависавшая нал скрипучим, как молодой лед, паркетом. Второй кнопкой были включены продуманно расположенные настенные светильники, заливавшие полотно бесплотным светом.

– Однажды ночью это чудовище здорово напугало меня, – пробормотала Агнесса. – В зале было темно, только оттуда, – она кивнула на окна, – лился свет, очень слабый, и мне почудилось, будто оно шевельнулось… Бр-р! Всплыло из доисторических глубин, уставилось на меня – и вдруг шевельнулось…

– Ночью?

– Не спалось, – нехотя пояснила девушка. – Сюда?

Джордж придвинул ей кресло, сел рядом.

– Она будет мне сниться, – сказала она.

Ермо кивнул и, скрестив на груди руки, откинулся на спинку кресла.