Ермо

«…И пришла к нему Ависага Шамардина, нежная и душистая, как весенний тополь, Агнесса Сунамитянка, текучая, как нуга, медовотелая шлюха, утешительница, любовь, что превыше всякого ума, презренная воровка, мерзкая дрянь, блядво поганое, Суламифь, гибкими и текучими руками своими оплетшая тело его, чтоб он познал ее, и свела плоть свою над ним, и зажгла звезды в пустоте, – и он познал ее, распростертую на широком ложе подобно царице либо скотнице, – вонючую, тающую, извивающуюся, состоящую из одних шипящих и сонорных, из мяса и пряностей, из вина и хорошо пропеченного хлеба, из-под мышек у нее текло, и из устья текло, и разверстый рот клокотал, и вся была словно из влаги, чтоб он прошел ею и через нее, и он прошел…»

А под утро она ушла, пообещав вернуться – «когда-нибудь» – и оставив надпись, сделанную помадой на зеркале, чтобы уж все было как в голливудской глицериновой мелодраме: «Love u, dream». И быть может, впервые за последние годы он по-настоящему заснул и спал, хоть на какое-то время оставленный болью. Это потом, впоследствии – какое горбатое и низменное слово «впоследствии», подловатенькое, как урод, сипящее, подсвистывающее, расплющенное и сходящее на нет тоненьким дифтонговатым визгом, – да, впоследствии, потом, когда Нуга – нарек он чудовище-женщину Нугой – приходила каждую ночь, чтобы стеречь его сон и подавать лекарства и воду, и ложилась рядом, согревая его содрогающееся, крутимое лихорадкой тело, – вот потом он просто-напросто не возражал против ее тела рядом, и даже посмеивался в низинах бреда: «Хлюпающий носом старикашка-эротоман, облизывающийся при виде этакой коровищи, вот же ее ножищи, грудищи, вот все ее ищи, – забыл, что хлад и стыд в твоем родном языке одного корня: студ кличет стыд, студно-студено-стыдоба-стыдища… А? Хавэл!» Но это все – потом, впоследствии, – а в ту ночь он наконец-то смог выспаться и увидеть сны, до которых давно хотел добраться, но все никак не удавалось, а вот в ту ночь пали плотины, и хлынуло, и затопило, и понесло, подбрасывая и закручивая в пенящихся водоворотах, в багровые теснины сердца, содрогавшегося от этих ударов, от радости и страха, – вольно было снам кружить и кружить, закруживая так, что важное и неважное, большое и малое становились как одно…