Ермолка под тюрбаном

В такого рода духовной эклектике нет ничего уникального. Собственно говоря, в том же духе говорил о себе Владимир Набоков: «Я — американский писатель, рожденный в России, получивший образование в Англии, где я изучал французскую литературу перед тем, как на пятнадцать лет переселиться в Германию. Моя голова разговаривает по-английски, мое сердце — по-русски и мое ухо — по-французски». Интересно, какого культурного происхождения была его печень? (Набоков любил шотландский виски.) Эсин не нужно было долго объяснять запутанность моих собственных этнических и религиозных корней. Я действительно долгие годы в детстве не подозревал о своем еврействе. И тем не менее моя бабушка готовила отличную рыбу-фиш из костлявой щуки и периодически соблазняла меня кулинарным изыском с загадочным названием цимес — то есть, насколько я помню, из сильно подслащенной тушеной моркови (с тех пор я недолюбливаю кисло-сладкие блюда). Ее еврейство выдавало себя у кухонной плиты. Однако напрямую связывать этническое происхождение с кулинарными предпочтениями довольно рискованное занятие. И в Соединенных Штатах, и в Великобритании все считают и бублики (bagels), и селедку, и соленые огурцы еврейской едой. Произошло это потому, что эти пищевые продукты славян завезли из России на Запад евреи-иммигранты. Впрочем, следует ли считать истинно русским меню селедку с картошкой под рюмку водки? В действительности все это — традиционная еда простых голландцев. Возвратившись из Голландии, Петр Великий приучил к этому меню своих подданных. Заключая нашу беседу с Эсин Эден, я хотел поднять тост за обманчивость кулинарных корней в этническом супе. Однако в этом османском ресторане алкоголь не полагался. Впрочем, айран и турецкий чай возбуждали не хуже водки. Слово «чай», напомню, и в турецком, и в русском языках — китайского происхождения; китайского происхождения, кстати, и сибирские пельмени.

25

Мы уже не подозреваем человека с двойным гражданством в двурушничестве. Мы живем ментально в нескольких мирах одновременно, не испытывая отчаяния от своей раздвоенности или растроенности. И не только в отношении компьютерной виртуальной реальности, но и в нашей ежедневной «гражданской», так сказать, жизни. Однако до сих пор того, кто сменил свое религиозное исповедание, подозревают в том, что он страдает от своего рода теологической шизофрении — расщепления личности.

Можно лишь фантазировать о муках совестливого сознания евангельского Савла после того, как он стал Павлом. Джон Генри Ньюман (1801–1890) был английским теологом, властителем умов оксфордской элиты, всех тех, кто в благополучную Викторианскую эпоху поставил под сомнение постулаты англиканской церкви, то есть английский образ жизни. С тех пор как Альбион откололся от Ватикана, когда папа римский отказал Генриху VIII в праве на развод, Ватикан постепенно превращался в глазах англичан чуть ли не в резиденцию самого Сатаны. Католики, мол, это интриганы, манипулирующие чувством вины и больной совести, они — стяжатели и думают лишь о наживе, обжоры и греховодники в апостольских одеяниях. Образ — прямо из советских учебников по антирелигиозной пропаганде. Для британских патриотов-почвенников католики еще и участники пороховых и всяких других заговоров по свержению тех законных престолонаследников британской нации, кто отказался от католичества.

Королева Елизавета просто-напросто четвертовала на площади всякого, кто подозревался в связях с иезуитами, вроде, скажем, родственников поэта Джона Донна. Мы забываем, как покалечено было сознание поэта, когда он стал свидетелем публичной казни своего кузена — с вырыванием кишок и четвертованием. Джон Донн, недолго думая, перешел в англиканство, отчасти потому, что ему претила идея мученичества — он считал ее некой формой эскапизма, попыткой хитроумно уклониться от долгого и страдальческого пути Спасителя. Вся поэзия Донна — это попытка совместить несовместимое: любовь к близким — к своей католической семье — и собственное обращение в англиканство. Мы забываем, как дрожал по ночам Александр Поуп, когда его друзья, вовлеченные в католический заговор, бежали за границу. Забываем, какому остракизму в английском обществе был предан кардинал Ньюман — блестящий ум англиканской церкви, перешедший в католичество. Каждый по-своему справляется со своим предательством, отступничеством, если хотите — духовным перерождением. Тот же Джон Донн прославлял в своей поэзии эротику адюльтера как метафору перехода в другую религию, стал воспевать измену — и мужчине, и женщине, и родине, и богу во имя Бога с большой буквы — как творческое начало. Идея двойственности души и ее диалектических противоречий, отрыв от семейной традиции католичества и переход в англиканство были для него своего рода литературным приемом.