Эрон

— Значит, никто не убьет меня? — пьяно восклицает Адам, падая ниц перед Зарастро, который, ободряя испытуемого, обнимает его за шею, прижимая к переднику из янтарной резины, на котором цветут алые капли настурций.

Хор жрецов приветствует выдержавшего испытания Тамино. Зарастро сходит со спин ручных львов по языкам священного пламени на луг, затканный маргаритками и алмазами. Встань, ученик! обращается он к человеку. Однако еще не все тучи рассеялись, пение хора слишком серьезно, сотни женщин вздымают вверх окровавленные ножи, с которых мягкий африканский ветер сдувает легкие веера — крови. Но она уже не красит белые хитоны, а катится алой ртутью, замороженной вишней, по волосам, лицам, цветам и гривам и музыке круглым, пронзительным звуком. Моцартианский свет, усмиряет изуверские глубины стихии. Рассеивается красный туман, оседает жемчужной росой алая изморось. Женщины — как одна — заливаются слезами. То, что казалось конвейером ободранных теплых туш, — всего лишь гряда мраморных гор Олимпа на линии горизонта Пелопоннеса. А кровь — шелковый пурпур, застрявший на колючках цветущего шиповника, контуры которого шевелит ветерок романного вымысла. Одна лишь мертвая свинья не желает сдаваться: Vergebens, vergebens, vergebens… Напрасно. Напрасно. Напрасно… — шепчут ее горящие кровью уста да шевелится лезвие ножа, всаженного в глаз от усилий кольчужной руки, которая тоже мертва, но все же не оставляет усилий достать кончиком острия свиной мозг. Гармония меняется на темный, субдоминантный g-moll, с осязаемой наглядностью душа чувствует, как опускаются тени тьмы, как усмиренная бездна готова вот-вот взорваться, но! лаконично страстно вспыхивает моцартианское форте, и в энергичной Модуляции в A-dur совершается, наконец, окончательный взлет к свету, и все собрание: жрецы, латницы, рабы, коровы, овны, скотобойки внезапно озаряются победными лучами неземного сияния. Не ножи, а перст божий настраивает музыка, вливаясь звуками окрыленными в чуткие уши кроткой жертвы, плачущей в бункере.

Свет гаснет.

Die Stunde schlagt. Час бьет.

Только один терцет мальчиков продолжает парить и цвести в поднебесном мраке, объятый величайшим участием. Fuzwahr, ihr Schickal geht uns nah. Право, ее судьба касается нас. Это сказано о жертве. И эти слова рвутся из самых глубин мировой души, где музыка не кончается никогда и где Моцарт совершенно неуязвим.

10. ХРОНОТОП

Край нуля

Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос… На смену войне белого цвета аятоллы с голубым мраком людоеда Бокассы и зеленью смертной оливы Платона, yа смену дуэли между черным вторником и желтой пятницей, на смену войне между поддельным суфлером и неподдельной Марлен Дитрих приходит бесконечная серия фрактальных репликаций, играющая корона множества Мандельброта на комплексной плоскости… но, пожалуй, мало кто знает, что наше время — время Мандельброта, и требуется объяснение… Так вот, речь

О Бенуа Мандельброте из компании ИБМ, чей исследовательский центр прописан в американском Йорктаун-Хайтсе вблизи Нью-Йорка. Именно там — в середине восьмидесятых годов — был открыт вид на то, как выглядит мир с божественной высоты. Бенуа Мандельброт — создатель так называемой фрактальной геометрии, оригинальной математической теории форм, имеющих дробную размерность. Вселенная есть не что иное, как чернейшая восьмерка — две овальные бездны, застывшие н касании половинок на фоне чернеющей же вечности. Головка той великой восьмерки раза в три меньше ее основания… множество Мандельброта — таково ее математическое имя — идеально очерчивает и окружает ослепительная белеющая ярчайшая корона; муар творения. Если присмотреться к ней повнимательней, то можно различить, что пылающая ткань короны соткана из мельчайших причудливых драконовых очертаний протуберанцев вроде солнечных, каждый из которых и сам состоит из взрывчиков света и сам же составляет такой же ослепительный взрыв. По мере отдаления от края восьмерки корона постепенно слабеет, гаснет, темнеет, наливается сначала фиолетом, а затем чернеет до тех нор, пока не сливается с жуткой чернотой глубочайшей бездны Ничто. Именно так выглядит множество Бенуа Мандельброта на экране дисплея. Каждый фрагмент фрактальной короны великой восьмерки поддается бесконечному увеличению: в описываемые годы на компьютере ИБМ с микропроцессором 8088 можно было достигнуть увеличения одной и той же фрактальной точки порядка 1 000 000. Такое увеличение намного превышает увеличение, необходимое, например, для того чтобы рассмотреть внутреннюю структуру атомного ядра! Вглядываясь столь страшным натиском увеличения в край любой точки зловещей восьмерки, глаз человека видит бесконечную ажурную игру красоты, бесчисленное множество графических пируэтов и поз материи.