Есаулов сад

– Э, два сапога пара, – отвечал старый цыган, цыгане рассмеялись. Потому что один сапог, получается, испанский, а другой русский.

И мигом явилась скатерть-самобранка, бутыли с красным крестьянским вином, свежий сыр и даже мамалыга, на десерт, если мамалыга может подаваться на десерт.

Цыгане и Пушкин подняли чаши.

– Что это – романсеро? – спросил Пушкин. – Напев печальный?

– А послушай, – сказал Лорка, – и ты поймешь, что есть цыганский романсеро.

Цыгане мгновенно затихли.

Лорка начал говорить – не читать – романсеро обыденно и даже нехотя:

– Это было в праздник Сант-Яго,
Когда фонари погасли
И песни сверчков загорелись.
На последнем глухом перекрестке
Я тронул уснувшие груди,
И они расцвели мне навстречу,
Как белые грозди жасмина.
Крахмал ее нижней юбки
Мне уши наполнил звоном,
Как лист хрустящего шелка
Под десятью ножами.
Деревья выросли выше,
Потонув а потемневшем небе,
Горизонт за рекой залаял
Сотней собачьих глоток…

– Грубо, – сказал Пушкин, но Лорка читал дальше:

– За колючим кустом ежевики
У реки, в камышах высоких
Ее тяжелые косы
На мокром песке разметал я…

Пушкин вскочил, глаза его вспыхнули словно агаты. Лорка, укрощая друга, опустил руку ему на плечо.

– Я снял мой гарусный галстук,
Она сняла свое платье.
Я снял ремень и револьвер.
Она все четыре корсажа.

**** **** **** ****

– Она от меня ускользала,

Но сети мои были крепки.
И бедра ее метались,
Как пойманные форели…

Пушкин захлопал в ладоши и закричал:

– Черт, черт его сподобил родиться! И ангел тоже! Ай да Лорка! – Он стал целовать Федерико, а тот отбивался и бормотал: «Дай, дай, доскажу!»

– Пусть допоет, – пыхнув трубкой, повелел старый цыган. – Уважь Федерико. Потом мы уважим тебя, Пушкин.

– Я мчался этой ночью
По лучшей в мире дороге
На лошади из перламутра,
Забыв про узду и стремя.
Я поступил как должно,
Как истый цыган. Подарил ей
Шкатулку для рукоделья,
Большую из рыжего шелка.
И не стал я в нее влюбляться,
Она ведь – жена другого,
А сказала мне, что невинна,
Когда мы к реке ходили.

Лорка замолк. Пушкин онемел. Молчали цыгане. Потом они подняли кружки и выпили до дна.

– Теперь твой черед, русский! – молвил старый цыган.

– Да я, право, в смущении, – залепетал Пушкин. – После сего божественного мадригала…

– Не смущайся, я знаю тебе цену, – сказал Лорка. – Будучи в России, ты умудрился написать об испанках то, негодник, что я не написал про русских девушек…

– Что же я написал, Федерико? Что возмутило тебя?

– Неужто запамятовал? «Она готова хоть в пустыню бежать со мной, презрев молву, хотите знать мою богиню, мою севильскую графиню?… Нет, ни за что не назову!»

Пушкин повинно потупил голову.

– Можно, я прочту не свое, а моего тезки. Вы не пожалеете, – Пушкин встал над костром, – нет, не пожалеете.

И опять цыгане онемели.

– И каждый вечер в час назначенный,
Иль это только снится мне…

– Пушкин, полузадохнувшись, сделал паузу, так его пленяли эти строфы:

– Девичий стан, шелками схваченный,
В огромном движется окне.
И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука…

Теперь нервно приподнялся Федерико Гарсия Лорка и слушал, опустив изнеможенно лицо.

– И странной близостью закованный,
Смотрю за черную вуаль.
И вижу берег очарованный,
И очарованную даль.

**** **** **** **** ****

И перья страуса склоненные

В моем качаются мозгу,
И очи синие, бездонные
Цветут на дальнем берегу…