Есенин и Айседора Дункан

– Ну, а теперь развяжите меня, я поеду домой.

У набившихся в комнату людей вытянулись лица. Они стали изумленно переглядываться между собой.

Мани-Лейб подошел ко мне и молча развязал мне руки и ноги. Я встал, оправил костюм, пригладил волосы и на глазах у раскрывших рот гостей покинул квартиру.

Когда я вернулся в номер отеля, меня уже ждал врач. Видимо, Мани-Лейб позвонил Изадоре, что я направляюсь домой, и она сразу вызвонила врача. Тот осмотрел меня – заглянул в рот, попросил высунуть язык, постучал по коленке. Потом что-то выписал, сделал мне укол морфия и уехал. Изадора сразу уложила меня в постель и вообще вела себя, как заправская медсестра: ласково подоткнула одеяло, принесла горячий чай. Потом я уснул.

Наутро она велела мне остаться в постели, а сама ушла к стенографу – в то время она как раз занималась надиктовкой своей биографии. Весь день я провел в полусне. Меня навестил Левин, которому я рассказал, что доктор поставил мне диагноз эпилепсия. Я рассказал, что у моего деда однажды началась падучая, когда его выпороли на конюшне за какой-то проступок. Видать, падучая и ко мне перешла, говорю. Потом ко мне зашел Мани-Лейб, но я, казалось, разговаривал с ним как в бреду. Ничего не помню – снова провалился в сон.

Следующим утром я снова остался лежать, так как чувствовал себя, откровенно говоря, неважно. Черт бы побрал этот сухой закон! С их алкоголем я окажусь в могиле уже через полгода! Я устроился поудобнее в кровати и решил, что надо бы извиниться за вчерашнее перед Брагинским. К тому же он сам пришел ко мне, наверное, решил справиться о моем здоровье, а я и не помню ни черта – ничего не соображал.

Я взял почтовую бумагу отеля и карандаш и написал:

«Милый Милый Мани-Лейб!

Вчера днем Вы заходили ко мне в отель, мы говорили о чем-то, но о чем, я забыл, потому что к вечеру со мной повторился припадок. Сегодня лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сестра милосердия. Был врач и впрыснул морфий.

Дорогой мой Мани-Лейб! Ради Бога простите меня и не думайте обо мне, что я хотел что-нибудь сделать плохое или оскорбить кого-нибудь.

Поговорите с Ветлугиным, он Вам больше расскажет. Это у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе. Эдгар По в припадках разб. целые дома.

Что я могу сделать, мой Милый Мани-Лейб, дорогой мой Мани-Лейб! Душа моя в этом невинна, а пробудившийся сегодня разум подвергает меня в горькие слезы, хороший мой Мани-Лейб! Уговорите свою жену, чтобы она не злилась на меня. Пусть постарается понять и простить. Я прошу у Вас хоть немного ко мне жалости.

Любящий Вас Всех

Ваш С. Есенин

P.S. Передайте Гребневу все лучшие чувства к нему. Все ведь мы поэты братья. Душа у нас одна, но по-разному она бывает больна у каждого из нас. Не думайте, что я такой маленький, чтобы мог кого-нибудь оскорбить. Как получите письмо – передайте всем мою просьбу простить меня».

Вечером того же дня зашел и сам Брагинский – он принял мои извинения. Не знаю, взаправду ли. В любом случае, он мог быть удовлетворен, потому что в газетах творилось что-то страшное. Меня называли «большевиком и антисемитом». Какой же я антисемит, если у меня дети от еврейки?! На память я подарил Брагинскому свою книгу и сделал дарственную надпись: «Дорогому другу – жиду Мани-Лейбу». Видели бы вы его лицо, когда он прочитал это! Я смотрел, как оно бледнело, потом багровело, затем снова бледнело. Он вопросительно и недоуменно взглянул на меня, а я с самым невозмутимым видом ответил, смеясь про себя:

– Ты же меня бил.

Да, в Америке не удалось напечатать ни одной моей книжки. Да ну и черт с ним! Что мне эта Америка?!