Есенин: Обещая встречу впереди

Клюеву явно хотелось, чтобы барин извинился перед ним или даже, быть может, унизился.

Интонационно Клюев, позволим себе сказать, выглядел малоприятно, поочерёдно то переслащивая, то пересаливая; но писал он, в сущности, правду.

Более того, Клюев — и в этом проявлялась его проницательность — сам же себя выдавал с головой, говоря: «Наш брат вовсе не дичится „вас“, а попросту завидует и ненавидит, а если терпит вблизи себя, то только до тех пор, пока видит от „вас“ какой-то прибыток».

Следующий, 1908 год Блок по-прежнему находился под несомненным клюевским влиянием. Клюев наставлял его, обвиняя в «интеллигентской порнографии», — причём в данном случае использовал выражение самого Блока.

Блок долгое время внимал и верил ему, хотя ни от кого больше не потерпел бы подобного.

«Между „интеллигенцией“ и „народом“ есть „недоступная черта“, — не без горечи резюмировал Блок переписку с Клюевым, а чуть позже прозорливо заметил о будущности русской интеллигенции: Не откроем сердца — погибнем (знаю это, как дважды два четыре). Полуторастамиллионная сила пойдёт на нас, сколько бы штыков мы ни выставили, какой бы „Великой России“ (по Струве) не воздвигали. Свято нас растопчет».

Клюев настаивал на необходимости «обручения раба Божьего Александра рабе Божьей России», — и Блок этого желал более всего.

Но со временем Клюев в качестве «свата» начал казаться Блоку несколько назойливым.

Податливому его терпению пришёл конец, и он остыл — всё реже и реже отвечал на длинные, дидактичные, местами необычайно глубокие, но чаще раздражающие клюевские письма.

Будучи прав в главном, Клюев отрицал то, что составляло поэтический гений Блока, давая ощущение неизъяснимой музыки. Горечь распада, предчувствие гибели и даже та самая, в широком смысле, «порнография» — всё это было Блоку необходимо. Недоступная черта, о которой он говорил, на то и была недоступной, чтобы знать о ней и раньше времени вперёд не ступать: у всякого поющего своя роль.

«Я барин — вы крестьянин», — спокойно и жёстко сообщил Блок Клюеву.

Однако в сентябре 1911-го они впервые встретятся лично и Блок переживёт ещё один период очарованности Клюевым.

Просидят, проговорят несколько ночей. Клюев сравнит Блока с Иваном-царевичем, спящим в «сером безбрежье русского поля».

Блок поделится со своими друзьями Дмитрием Мережковским и его женой Зинаидой Гиппиус мыслями о Клюеве, прочтёт им несколько его писем; те в ответ будут страшно браниться. Скепсис их понятен: не верьте, Александр Александрович, ой, не верьте.

Не под влиянием Мережковских (так их называли тогда), а в силу внутренней насыщенности общением Блок отстранится снова — и на запугивания Клюева, что вместо Ивана-царевича может превратиться в «идолище поганое», уже не отреагирует.

Превращусь — ну и ладно.

Блоковское отношение к явившемуся Есенину произрастает отсюда: он всё это уже пережил с Клюевым. Перекипел.

Когда после мартовского знакомства Есенин в апреле 1915-го попросит Блока ещё об одной встрече, тот ответит:

— Не надо, сказать друг другу нам особенно нечего.

К тому времени Блок уже добьётся взаимности от своей Кармен — Любови Дельмас.

А паренёк — ну что паренёк… Если суждено выплыть — выплывет.

Деревенские — их много, они живучие.

* * *

Та весна — одна из счастливейших и одновременно несчастнейших в жизни Есенина.

В литературном Петрограде его словно бы ждали — пусть с некоторой барской приглядкой, а то и иронией.

Однако сам Есенин по прошествии немногого времени рисовал чуть иную картину.

Сравните, к примеру, письмо московскому знакомому Николаю Ливкину (речь идёт о том, что Есенин напечатал в петербургском журнале стихи, уже опубликованные в Москве): «…в то время я голодал, как, может быть, никогда, мне приходилось питаться на 3–2 коп. Тогда, когда вдруг около меня поднялся шум, когда Мережковские, Гиппиусы и Философов открыли мне своё чистилище и начали трубить обо мне, разве я, ночующий в ночлежке, по вокзалам, не мог не перепечатать стихи… Я был горд в своём скитании, то, что мне предлагали, отпихивал. Я имел право просто взять любого из них за горло и взять просто, сколько мне нужно, из их кошельков. Но я презирал их и с деньгами, и со всем, что в них есть, и считал поганым прикоснуться до них…»

Ночлежек и вокзалов, конечно, не было. На пару ночей он остановился у константиновских земляков, временно прописавшись по адресу: Преображенская улица, дом 42а, квартира 12.

И — закрутилась карусель.

Идёт к Городецкому — Малая Посадская, дом 14, квартира 8, пятый этаж.

Стихов Городецкого Есенин не знал и даже фамилии его не слышал, что о многом говорит: его начитанность оставляла желать лучшего.

Хотя, надо признать, некоторая диковатость была Есенину даже на руку.

Городецкий уверял, что Есенин принёс стихи завёрнутыми в деревенский платок.