Есенин: Обещая встречу впереди

Сам только что перестал быть ребёнком.

Некоторое время жил с Анной, много пел малышу, Анне тоже говорил: ты пой ему больше.

Казался заботливым и добрым.

Новый год, наверное, встречал с ними, хотя Анна ничего об этом не пишет в своих воспоминаниях.

В январе 1915-го он съезжает от Изрядновой — наверняка сославшись на то, что работать рядом с ребёнком трудно, — и селится на Пречистенке, в Афанасьевском переулке, сняв комнату в доме 10.

Там, как и во многих иных пристанищах Есенина, почти отсутствовала мебель, к тому же было холодно; зато имелся огромный стол, а на нём чернильница с красными чернилами.

Жил один, мёрз, сочинял.

Некоторое время считал самым близким своим товарищем молодого поэта Ивана Колоколова. Даже предлагал на троих с другим приятелем и не самым сильным поэтом Дмитрием Семёновским выпустить совместный сборник стихов. Причём, как считал нужным уточнить Есенин, «с портретами», словно осознал уже, что его портреты послужат немаловажным дополнением к стихам.

У Колоколова и Семёновского не хватило сообразительности зацепиться за эту идею; они, конечно же, не осознавали, с кем имеют дело.

Тогда же Есенин написал приветственное письмо Александру Ширяевцу — сильному крестьянскому поэту, 1887 года рождения, уроженцу поволжского села и тоже выпускнику церковно-приходской школы, жившему в Туркестане и служившему в почтово-телеграфном ведомстве.

Так Есенин понемногу начал по голосам распознавать своих, в надежде однажды собрать собственную стаю.

Стихи Ширяевца в тот момент привели Есенина в едва ли не большее восхищение, чем стихи Клюева или Блока. Ширяевец писал так, как Есенин сам хотел научиться:

Говорил ты мне, что мало

у меня удалых строк:

Удаль в городе пропала, —

замотался паренёк…

«Такой он русский, деревенский!» — радовался Есенин.

Стихи Ширяевца, пожалуй, стали последним поэтическим уроком для Есенина; теперь он наверняка понял, чего хочет.

В какой-то момент Есенин твёрдо сообщил Семёновскому, что писать дальше будет только о деревне. Это стало судьбоносным решением.

Попав в Суриковский литературный кружок и, следом, в редакционную коллегию журнала «Друг народа», Есенин на первом же заседании резко выступил против публикации тех вещей, которые нашёл слабыми, а когда его мнения не учли, в буквальном смысле вышел вон, прихватив с собой ещё одного товарища со словами: «Делать нам тут нечего, забирай монатки и айда».

Есенин явно стремился проявлять черты лидера, в сущности, ещё не имея к тому никаких веских оснований, кроме внутреннего знания, что всё равно будет первым.

Происходящее подсказывало ему: надо перебираться в Петроград, только там живут настоящие поэты, а в Москве — купеческая неспешность, филёры; семейные, невесть откуда взявшиеся тяготы; присмотр отца, который вот-вот обо всём догадается; вялая литературная жизнь, а если и есть сочинители, то какие-то не настоящие: по земле ходят, а не по небу летают.

С начала 1915 года стихи у Есенина начнут, наконец, получаться небывалые, удивительные.

Сочиняемое удивляло его самого:

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

Только мне не плачется — на душе светло…

Такое — петь надо, от такого — душа танцует.

«Он весь светился юностью, светились его синие глаза на свежем лице с девически-нежной кожей, светились пышные волосы, золотистыми завитками спускавшиеся на лоб… Держался скромно и просто. Доверчивая улыбка усиливала привлекательность его лица» — таким описывал Есенина той поры Семёновский.

Есенин, неизменно нуждавшийся в напарнике, собеседнике, а иногда и в наставнике, звал Семёновского с собой в град Петра.

Тот не поехал.

«Славу надо брать за рога!» — эту фразу Есенин повторял тогда своим знакомым московским сочинителям.

8 марта 1915 года Есенин выехал в Петроград.

Изрядновой сказал, что вернётся. Обманул.

* * *

Далее следует классическая — то ли сказовая, то ли, с позволения сказать, кинематографическая — история. Есенин является к Блоку в день приезда, 9-го числа.

Между прочим, в Москве тогда жил Валерий Брюсов — едва ли не центральный персонаж литературной жизни той поры; но к нему Есенин странным образом не обратился.

В Брюсове, на взгляд молодого Есенина, не было русского в природном, кровном смысле. Не оттого ли отсутствовала надежда на взаимопонимание?

Весной 1915-го на очередных поэтических посиделках Есенин отзывался о Брюсове отрицательно: на тот момент считал его совершенно чуждым себе.

К Блоку же ехал целенаправленно, предпочитая встречу с ним поиску контактов с Бальмонтом, Сологубом или Мережковским, — интуиция вела его строго по намеченному маршруту.

Как сам Есенин признается чуть позже, он уже после прочтения «Стихов о прекрасной даме» знал, что Блок — «добрый». Нужен был добрый человек, чтобы с порога не погнал. Впрочем, то, что именно Блок — первый поэт России, Есенин уже мог знать и, собираясь подняться на самую вершину, — только к первому поэту он и мог идти.

Согласно легенде, адрес Блока Есенин спрашивал едва ли не на улице у прохожих: где тут, уважаемый, живёт поэт такой-то?