Есенин. Путь и беспутье

Андрей Иванович Шингарев не паникер. Под плугом бури уже не «ревет», как представляется Есенину, уже сползает в пропасть кровавой смуты русская земля, а царь с царицей все еще безмятежничают в своем уютном Селе. Безмятежен с виду и Есенин, авось пронесет. И действительно, судьба по-прежнему не оступается, хранит своего избранника. Нетрудно, к примеру, спрогнозировать, что было бы с ним, когда бы «Голубень» с посвящением императрице выскочила в свет до 27 февраля 1917 года! А если бы представители революционной власти застали его либо в квартире, либо в офисе Д. Н. Ломана, когда ввалились туда с ордером на его арест? А ведь такой крутой биографический поворот (налог на царскосельские радости) вполне вероятен. Известно, например, что 12 февраля, за две недели до «упразднения» монархии, Есенин был приглашен «адъютантом императрицы» на новоселье. Жизнь, однако, распорядилась так, что ввиду осложнения фронтовой обстановки царица ужала до минимума штат своих санитарных частей. Есенин в число необходимейших тыловиков не попал и 22 февраля 1917-го приказом Д. Н. Ломана был исключен из состава Петербургского бегового общества. (Беговым обществом фронтовые остряки окрестили столичный гарнизон, укомплектованный уклонистами, то есть теми, кто под всякими предлогами уклонялся от отправки на фронт, а ежели и пошлют, силой принудят – непременно «сбегут».) Есенина принудили, отправили «своим ходом» в Могилев, в распоряжение командира 2-го батальона Сводного пехотного полка. В одной из автобиографий поэт называет этот батальон дисциплинарным: «Революция застала меня на фронте в одном из дисциплинарных батальонов, куда угодил за то, что отказался написать стихи в честь царя». К сожалению, это чистой воды дезинформация. Полученное Есениным новое назначение не свидетельствует о царской немилости. Полк, в который санитар Царскосельского военно-санитарного поезда «угодил», хотя и был пехотным, но назывался так: Собственный ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Сводный пехотный полк. («Сводный» значит укомплектованный тщательно проверенными лицами, как офицерами, так и нижними чинами.) Расквартирован он был в Могилеве. В Могилеве находилась и Ставка Верховного Главнокомандующего, куда государь император, выехав почти одновременно с командированным для его охраны Есениным, прибыл на следующий же день. А вот Есенин, устраивая свои литературные дела, чуток припозднился и угодил в транспортную пробку. Железнодорожные рабочие, взбунтовавшись, вздумали по собственному почину задерживать воинские составы. О том, что произошло в дальнейшем, Есенин поведал только одному человеку – Иванову-Разумнику. «До Могилева, – рассказывал он Разумнику Васильевичу, – я так и не добрался. В пути меня застала революция. Возвращаться в Петербург я побоялся. В Невке меня, как Распутина, не утопили бы, но под горячую руку, да на радостях, расквасить мне физиономию любители нашлись бы. Пришлось сигануть в кусты: я уехал в Константиново. Переждав там недели две, я рискнул показаться в Петербурге и в Царском Селе. Ничего, обошлось, слава Богу, благополучно…»

И ведь и впрямь обошлось. Новая демократическая власть, решив, что использовать известного поэта в качестве санитара нецелесообразно, направила Есенина в офицерскую школу, вручив следующий аттестат: «Дан сей санитару Полевого военно-санитарного поезда № 143 Сергею Александровичу Есенину с тем, что возложенные на него обязанности с 20 марта 1916 года по 17 марта 1917 года исполнялись им честно и добросовестно и в настоящее время препятствий к поступлению Есенина в школу прапорщиков не встречается».

В школу прапорщиков Сергей Александрович, как известно, не явился, а в уже упоминавшейся автобиографии (1923 года) объяснил свой «непатриотический» поступок тем, что был занят куда более важной для революции работой: «В революцию покинул самовольно армию Керенского и, проживая дезертиром, работал с эсерами не как партийный, а как поэт. При расколе партии пошел с левой группой и в октябре был в их боевой дружине». К крайне занимательной истории этой автобиографии, при жизни поэта не опубликованной, мы, может быть, еще и вернемся, а пока напомню: в автобиографических текстах, предназначавшихся для печати, щекотливый сюжет дипломатично опущен, как говаривал сам Есенин, «под тире». Проговорился он только в «Анне Снегиной»: