Есенин в быту

Тут о „нравится“ говорить не приходится, а приходится натягивать свои подлинней голенища да забродить в их пруд поглубже и мутить, мутить до тех пор, пока они, как рыбы, не высунут свои носы и не разглядят тебя, что это – ты. Им всё нравится подстриженное, ровное и чистое, а тут вот возьмёшь им да кинешь с плеч свою вихрастую голову, и боже мой, как их легко взбаламутить».

Но вернёмся к январским высказываниям великого поэта:

О религии: «Я выплёвываю Причастие (не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия)».

О интеллигенции: «Интеллигент – как птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьётся, кричит от страха».

Есенин неслучайно затронул этот вопрос: как раз в эти дни Блок работал над своей знаменитой статьёй «Интеллигенция и революция», которая была напечатана 19 января в газете ЦК партии левых социалистов-революционеров.

О социальном неравенстве: «Щит между людьми. Революция должна снять эти щиты. Я не чувствую щита между нами».

О себе: «Из богатой старообрядческой крестьянской семьи – рязанец».

Это ответ на вопрос Блока о том, где Есенин почерпнул свои немалые знания? Ответ прост – из книг. Но поэт почему-то счёл это зазорным и сочинил легенду о своём происхождении, о деде-старообрядце. То есть объявил себя выходцем из глубинных слоёв народа, наследником мудрости пращуров и их богатств: «Никогда не нуждался» (?!).

А. Блок

«Разрушают только из озорства». Это ответ собеседнику на вопрос об ущербе, причинённом в ноябре Московскому Кремлю.

«Образ творчества: схватить, прокусить. Налимы, видя отражение луны на льду, присасываются ко льду снизу и сосут: прососали, а луна убежала на небо. Налиму выплеснуться до луны». То есть вершины творчества недосягаемы, предела здесь нет.

В итоге новогодней встречи с мэтром русской поэзии Есенин самоутвердился по отношению к нему и, по его выражению, был готов «загнуть салазки» своему кумиру – занять его место на поэтическом Олимпе. Скромностью этот большой поэт не страдал.

В январе Сергей Александрович работал над поэмой «Инония». Про свою «Инонию», – вспоминал В. С. Черянявский, – ещё никому не прочитанную, он заговорил со мной однажды на улице как о некоем реально существующем граде и сам рассмеялся моему недоумению:

– Это у меня будет такая поэма… Инония – иная страна».

Не удержался и прочитал первые строфы:

Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей, —
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.

Время моё приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело[23],
Выплёвываю изо рта.

Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест:
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд…

Собеседник Есенина на рубеже 1917–1918 годов часто встречался с поэтом, был своим в его доме и оставил интересные наблюдения за частной жизнью друга.

Семья и литературное окружение. Есенин и Райх жили в доме № 33 по Литейному проспекту – наняли на втором этаже две комнаты с мебелью, окнами во двор. «Жили они, – вспоминал В. С. Чернявский, – без особенного комфорта (тогда было не до этого), но со своего рода домашним укладом и не очень бедно. Сергей много печатался, и ему платили как поэту большого масштаба. И он, и Зинаида Николаевна умели быть, несмотря на начавшуюся голодовку, приветливыми хлебосолами. По всей повадке они были настоящими „молодыми“. Сергею доставляло большое удовольствие повторять рассказ о своём сватовстве, связанном с поездкой на пароходе, о том, как он „окрутился“ на лоне северного пейзажа.

Его, тогда ещё не очень избалованного чудесами, восхищала эта неприхотливая романтика и тешило право на простые слова: „У меня есть жена“. Мне впервые открылись в нём чёрточки „избяного хозяина“ и главы своего очага. Как-никак тут был его первый личный дом[24], закладка его собственной семьи, и он, играя иногда во внешнюю нелюбовь ко всем „порядкам“ и ворча на сковывающие мелочи семейных отношений, внутренне придавал укладу жизни большое значение. Если в его характере и поведении мелькали уже изломы и вспышки, предрекавшие непрочность этих устоев, – их всё-таки нельзя было считать угрожающими.

В требующей, бегучей атмосфере послеоктябрьских дней этот временный кров Сергея и его нежная дружба были притягательны своею несхожестью ни с чем и ни с кем другим».

Обычно Чернявский заходил к другу около полудня. Есенин в это время только вставал. Но иногда Владимир Степанович уже заставал его за работой; поэт сидел в большой «приёмной» комнате и писал. Поприветствовав гостя, Сергей Александрович начинал распоряжаться:

– Почему самовар не готов?

– Ну, Зинаида, что ты его не кормишь? Ну, налей ему ещё.