Есенин в быту

И, кстати, ещё раз о «неудобных» словах. Весной 1923 года в Берлине вышел сборник стихотворений Есенина «Стихи скандалиста». Во вступлении к нему он писал: «Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков. Нечистых слов нет. Есть только нечистые представления. Не на мне лежит конфуз от смелого произнесённого мной слова, а на читателе или на слушателе».

Лукавил Сергей Александрович. Но все ещё жили революцией – коренной ломкой всего и вся – и один из критиков приобщил к ней и поэта: «Вульгаризация – это неизбежная примесь есенинского „хулигана и хама“ к бунтарю и революционеру».

Благовест бунтов. Революционером поэт, конечно, не был, а вот признаков бунтаря в нём хватает – как в характере, так и в творчестве. Неслучайно именно в годину народных волнений он задумал трагедию «Пугачёв» и кропотливо изучал материалы о жизни руководителя крестьянской войны. Трагедию Есенин писал полгода, с марта по август 1921-го. Опубликована она была в следующем году сразу в трёх центрах мировой культуры – в Москве, Петрограде и Берлине.

Первые свидетельства о начале работы Сергея Александровича над «Пугачёвым» относятся к концу 1920 года. Е. Р. Эйгес вспоминал эпизод, относящийся к этому времени: «Зайдя как-то в книжный магазин, я застал Есенина, сидящего на корточках где-то внизу. Он копался в книгах, стоящих на книжной полке, держа в руках то один, то другой фолиант.

– Ищу материалы по Пугачёвскому бунту. Хочу написать поэму о Пугачёве, – сказал Есенин».

Задумав работу о вожде крестьянской войны, поэт, естественно, захотел побывать в местах, связанных с нею, 16 апреля 1921 года он выехал их Москвы в Оренбург и далее в Туркестан.

В начале мая Сергей Александрович писал Мариенгофу из Саратова: «Еду я, конечно, ничего, не без настроения всё-таки, даже рад, что плюнул на эту проклятую Москву. Я сейчас собираю себя и гляжу внутрь… Сутки, другие, третьи, четвёртые, пятые, шестые едем, едем, а оглянешься в окно, как заколдованное место – проклятая Самара. Вагон, конечно, хороший, но всё-таки жаль, что это не ровное и стоячее место. Бурливой голове трудно думается в такой тряске» (6, 120–121).

Г. Р. Колобову поэт говорил:

– Я в твоём вагоне четвёртую и пятую главу «Пугачёва» написал. В Самаре вагон Григория Романовича задержался на десять суток, но дальше путешествие пошло бодрее. К середине мая Есенин был в Ташкенте, а через неделю в Полторацке (Ашхабаде). К этому моменту трагедия вчерне была почти закончена.

Е. И. Пугачёв

25 мая Сергей Александрович читал стихи в Туркестанской публичной библиотеке. Его попросили ознакомить публику с новой поэмой. Есенин решительно отклонил просьбу администрации. Но через два дня прочитал трагедию в более узком кругу в квартире издательского работника В. И. Вольпина. Валентин Иванович вспоминал:

«Читал он громко, и большой комнаты не хватало для его голоса. Я не знаю, сколько длилось чтение, но знаю, что, сколько бы оно ни продолжалось, мы, все присутствовавшие, не заметили бы времени. Вещь производила огромное впечатление. Когда он, устав, кончил чтение, произнеся заключительные строки трагедии, почувствовалось, что и сам поэт переживает трагедию, может быть не менее большую по масштабу, чем его герой.

Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось… казалось ещё вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…

Он кончил… И вдруг раздались оглушительные аплодисменты. Аплодировали не мы, нам это в головы не пришло. Хлопки и крики неслись из-за открытых окон (моя квартира была в первом этаже), под которыми собралось несколько десятков человек, привлечённых громким голосом Есенина».

Это была оценка случайных слушателей. Она обрадовала, но и сконфузила Сергея Александровича. Он распрощался с хозяином дома и поспешил удалиться.

К 10 июня Есенин был уже в Москве и продолжил работу над «Пугачёвым». Но уже 1 июля выступил с чтением трагедии в Доме печати, а 6 августа в «Литературном особняке» (Арбат, 7). О выступлении поэта в первой из этих творческих организаций вспоминал писатель С. Д. Спасский:

«И нельзя было оторваться от чтеца, с такой выразительностью он не только произносил, но разыгрывал в лицах весь текст. Одним человеком на пустой сцене разыгрывалась трагедия, подлинно русская, лишённая малейшей стилизации. Зал замер, захваченный силой этого поэтического и актёрского мастерства, и потом всё рухнуло от аплодисментов.

– Да это же здорово! – крикнул Пастернак, стоявший поблизости и бешено хлопавший. И все кинулись на сцену к Есенину».