Есенин в быту

После этого вечера я шла по Столешникову переулку. Было очень рано. Улица была почти пустынна. Мимо меня быстро прошла мужская фигура. Это был Есенин. Я его окликнула. Он остановился. «Серёжа, куда ты в такую рань?» – «Бегу в типографию держать корректуру. Опаздываю. Проводи меня». Лицо не выспавшееся, помятое. Из-под пальто видна была сорочка без воротника. Ботинки были застёгнуты только на верхнюю пуговицу. Я прошла немного с ним. Он напомнил, что я должна ему рассказать о Китае. Мне нужно было возвращаться. Мы попрощались. Когда я уже отошла, он меня позвал и крикнул: «Передай, что деньги для детей я оставил у Шершеневича. Он знал, что с Зинаидой я вижусь. Это была моя последняя встреча с Есениным, если не считать одной, которую едва ли можно назвать встречей».

Есенин и его друзья находились на Лубянке двое суток. Чекисты сразу поняли, что они просчитались с контрреволюционерами и поэтов держали отдельно от других арестованных, дважды выводили на прогулки, во время которых Свирская видела Сергея Александровича:

– Он стоял с Мариенгофом и Шершеневичем довольно далеко от нашего окна. На следующий день их снова вывели на прогулку. Я крикнула громко: «Серёжа!» Он остановился, поднял голову, улыбнулся и слегка помахал рукой. Конвоир запретил им стоять. Узнал ли он меня? Не думаю. До этого я голодала десять дней, и товарищи нашли, что я очень изменилась. Окно было высоко и через решётку было трудно разглядеть, хотя щитов тогда ещё не было. На следующий день всю эту группу во дворе фотографировали. Хозяйку, матрону очень неприятного вида, усадили в середине. Есенин стоял сбоку. Через некоторое время меня с группой товарищей увезли в Новосибирск.

В многострадальной жизни этой мужественной женщины образ поэта был тем немногим, что на закате её дней приносило радость и счастье.

– Всё связанное с Есениным, – говорила Свирская, – осталось в моей памяти как очень светлое и чистое. В наших отношениях не было ничего развязного. В нём была какая-то робость и застенчивость. И когда уже много лет спустя Зинаида сказала Косте: «Твой отец ухаживал за Миной», слово «ухаживал» меня задело. Ничего от этого не было в наших отношениях. Это была дружба. Много позже я задавала себе вопрос, почему Есенин подружился со мной в то время. Кругом было так много девушек красивых, многие умели говорить о поэзии, читать стихи.

Я тоже знала много стихов, но читать я их боялась, они звучали у меня внутри. Мне казалось, что, произнося их, я не смогу передать того, как я их чувствую. В своём стихотворении Есенин назвал меня «радостной». Видимо, я и была такой от счастья, что живу в революцию, которая меня сделала её участницей. Всё, что я делала, я считала очень нужным. Не было ничего, чего бы я хотела для себя лично. Я верила в идеальное недалёкое будущее. Своей непосредственной, наивной верой я заражала других. Сергею это тоже, наверное, передавалось, когда он бывал со мной, и за этим он тянулся. Время нашей дружбы было непродолжительно. Но если этот отрезок времени отнести к человеческой жизни, которая оборвалась в тридцать лет, то восемь-девять месяцев превращаются в целый период».

Начало сказки. В конце 1921 года в жизнь Есенина вошла Галя Бениславская. Впервые они увидели друг друга 4 ноября в Большом зале консерватории на вечере «Суд над имажинистами».

Помещение не отапливалось, но молодёжь, заполнившая зал, оживлённа и весела: хохочут, спорят, переругиваются из-за мест. Вдруг Галя ощутила на себе чей-то взгляд. «Нахал какой-то, мальчишка, поэтишка какой-нибудь», – подумала она. «Поэтишка» вышел на сцену. Короткая оленья куртка нараспашку, руки в карманах брюк, золотистые волосы. Слегка отодвинув голову начал читать:

Дождик мокрыми вётлами чистит
Ивняковый помёт по лугам.
Плюйся, ветер, охапками листьев, —
Я такой же, как ты, хулиган…

– Он весь стихия, – вспоминала Бениславская, – озорная, непокорная, безудержная стихия, не только в стихах, а в каждом движении, отражающем движение стиха. Гибкий, буйный, как ветер, ветру бы у Есенина призанять удали… Что случилось, я сама ещё не знала. Было огромное обаяние в его стихийности, в его полубоярском, полухулиганском костюме, в его позе и манере читать, хотелось его слушать, именно слушать ещё и ещё.

Вернувшись на своё место, поэт опять посмотрел на девушку, привлёкшую его внимание. Долгий взгляд был внимательным и любопытным, но теперь он не раздражал Галю, от её недавнего негодования и следа не осталось.

Бениславская стала постоянной посетительницей всех выступлений поэта: «С тех пор на всех вечерах, всё, кроме Есенина, было как в тумане». И апофеоз чувств: «С того дня у меня в „Стойле“[40] щёки всегда как маков цвет. Зима, люди мёрзнут, а мне хоть веером обмахивайся. И с этого вечера началась сказка».