Эсеры. Борис Савинков против Империи

Свидания с родителями для меня и матери благодаря грубости жандармов превращались в пытку. Когда мать обращалась за разрешением на свидания, на нее грубо кричали, ей советовали отказаться от сына-злодея. На мои жалобы прокурору он отвечал: «жалуйтесь шефу жандармов». Для протеста против жандармских насилий я вынужден был объявить голодовку и голодал семь дней. Губернатор Богданович явившийся, непрошенный, в мою камеру, объявил мне, что жизнь одного человека ничто в сравнении с интересами государства. Не прошло и года, как он доказал, что для него ничто жизнь десятков людей.

Результатом голодовки был перевод в Самарскую тюрьму. Там мне приходилось встречаться с революционерами, собранными со всех концов России. От них, как от личных свидетелей, я узнал, что-то, что творилось со мной, повторялось всюду. Я лично видел людей, которых били в тюрьмах и полицейских участках, людей, которые не один раз выносили десять-двенадцать дней голодовки, людей, которых голодовкой и тюремным режимом вгоняли в чахотку. Еженедельно я видел партии политических, отправлявшиеся в далекую Сибирь.

Сидя в тюрьме я не преставал учиться революционной мудрости. Раздумывая над доходившими до меня слухами о событиях на воле, я превращался в решительного социалиста-революционера. Потрясающее впечатление произвели на меня известия о порках, учиненных в Вильно, Харькове и особенно расстрел Златоустовских рабочих.

Я, как бывший член Уральского союза, точно знаю, что люди, подвергшиеся расстрелу, как враги отечества, были люди очень простые, почти ничего не слыхавшие о революции. Они виновны только в том, что не захотели, чтобы уменьшили их жалованье, чтобы казна отнимала у них трудовой кусок хлеба. Мне рассказывали, что на площади были люди разного возраста, женщины и дети. Никто не ожидал такого конца, когда заиграл рожок, как сигнал к битве, люди ничего не поняли. 28 гробов, раненным нет числа, два залпа сотен солдат. И я понял тогда, насколько неотразима сила аффекта, под давлением которого совершаются убийства. О, в какой бессмысленной ярости я метался, тогда в своей тюремной клетке, как бился головой о тюремную стену, как бессильно ломал руки, которые не могли сокрушить тюремных решеток, и как горько, какими унизительными горькими слезами я плакал, я молил судьбу: о, если бы мне теперь воля! Зато, когда я узнал, что палач златоустовцев погиб, как свободно полной грудью я вздохнул! Боже мой, да будут вечно благословлены те люди, которые сделали, что должно было сделать. Богданович должен был погибнуть. Эта гибель чувствовалась в воздухе. Как гроза, она нависла и все, тяжело притаив дыхание, только ждали, когда же она разразиться. Один Богданович не ждал. Заручившись одобрением главного палача Плеве, он чувствовал себя спокойно и спокойно навещал свою любовницу, спокойно прогуливался в парке, наслаждаясь весной и жизнью.

Да, правительство сделало из меня, человека мирного, революционера. Целый ряд убийств и других преступлений, содеянных министрами и их агентами, заставил меня сначала оправдать, затем признать и ввести в программу террористические акты. Почему именно я перешел от теории к практике, потому что ведь все социалисты-революционеры решаются на выступление с оружием, на это ответить могу. Видно перст Божий отметил меня.

Когда я бежал из Сибири, я чувствовал, что за моей спиной стоят кровавые призраки, которые не оставляли меня ни днем, ни ночью и шептали: ты должен, ты должен пойти на Плеве. Когда я узнал, что творится министрами в России, я чувствовал себя не вправе пользоваться благоденствием и мирным житием. Мирная деятельность лично для меня уже не возможна.

Убивая министра Плеве, я совершил только то, чего требовала моя совесть. Очень жалею, что с министром погиб его кучер и что серьезной опасности подвергся капитан Цвецинский».