Эсеры. Борис Савинков против Империи

«Против всех моих забот 4 февраля я остался жив. Я бросал с расстояния четырех шагов, не более, с разбега, в упор, был захвачен вихрем взрыва, видел, как взрывалась карета. После того, как облако рассеялось, я остался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, я только отвернул лицо. Потом в шагах пяти от себя, ближе к воротам, увидел комья великокняжеской одежды и обнаженное тело. Шагах в десяти за каретой лежала моя шапка. Я подошел, поднял ее и надел. Я огляделся. Вся моя поддевка была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно текла кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого вокруг не было. Я пошел и в это время сзади послышалось: «держи, держи», – на меня четь не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся. Вокруг меня засуетились городовой, околоток и противный сыщик. «Смотрите, нет ли револьвера, ах, слава богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же» – проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса. «Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал» – сказал я и понял, что оглушен. Мы поехали через Кремль на извозчике, и я стал кричать: «Долой проклятого царя, долой проклятое правительство, да здравствует свобода, да здравствует партия социалистов-революционеров!»

Меня привезли в городской участок. Я вошел твердыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек, и я был дерзок и издевался над ними. Меня перевезли в Якиманскую часть, в арестный дом, и я заснул крепким сном».

Центральный Комитет партии эсеров и все губернские группы выпустили воззвание о взрыве 4 февраля, заявив, что нельзя чувствовать жалости к тому, кто никогда не испытывал ее к другим, сожалеть о пролитой крови того, кто безжалостно потоками проливает кровь подданных. По империи, не затухая, а только разгораясь, катилось эхо эсеровского взрыва, и все знали, что Каляев не стал взрывать семью великого князя, говорили о посещении его в тюрьме женой убитого Елизаветой Федоровной, которой он заявил, что ему больно было причинить ей горе, но он исполнил свой долг. В обществе говорили о простой и благородной личности террориста, наивно мистически верившего в великое дело революции. Орган Центрального Комитета партии эсеров «Революционная Россия» писал о своем очередном политическом убийстве:

«На месте казни лежала бесформенная куча, вышиной сантиметров в тридцать, состоявшая из мелких частей одежды, кареты и изуродованного тела. Публика, человек тридцать сбежавшихся первыми, осматривала следы разрушения. Некоторые пробовали высвободить из-под обломков труп и зрелище было подавляющее. Головы не оказалось. Из других частей можно было разобрать только руку и часть ноги. В это время выскочила Елизавета Федоровна в ротонде, но без шляпы, и бросилась к бесформенной куче. Все стояли в шапках. Княгиня это заметила. Она бросалась от одного к другому и кричала: «Как вам не стыдно, что вы здесь смотрите, уходите отсюда». Лакей обратился к публике с просьбой снять шапки, но на толпу ничего не действовало, никто шапки не снимал и не уходил. Полиция минут тридцать бездействовала, заметна была полная растерянность. Очень не скоро появились солдаты, отодвинули публику и оцепили место происшествия».

В обществе цитировали слова Каляева, говорившего, что он не имеет ничего общего с суеверием рабов и их лицемерных владык.

Каляева судили в апреле 1905 года в особом присутствии Сената, и опять множество людей слушали, что эсеровский террорист считает себя не подсудимым, а пленником, взятым в бою между революционной и самодержавной армиями. Сын околоточного надзирателя на всю державу заявил, что совсем скоро с насилием покончит торжество социализма. Приговор был очевиден и Каляев писал из тюрьмы товарищам по партии свое последнее письмо: «Я сделал все, что мог, для того, чтобы 4 февраля достигнуть победы, и счастлив сознанием, что выполнил долг, лежавший на всей истекающей кровью России. Я отдал всего себя делу борьбы за свободу рабочего народа, и пусть смерть моя венчает сое дело чистой идеи. Умереть за убеждение – значить звать на борьбу, и каких бы жертв не стоила ликвидация самодержавия, я твердо уверен, что наше поколение кончит с ним навсегда. Это будет великим торжеством социализма, когда перед русским народом откроется простор новой жизни, как и перед всеми, кто испытывает тот же вековой гнет царского насилия. Вся жизнь мне лишь чудится сказкой, как будто все то, что случилось со мной, жило с ранних лет в моем предчувствии и зрело в тайниках сердца для того, чтобы вдруг излиться пламенем ненависти и мести за всех. Обнимаю и целую вас всех».