Еще шла война

Дмитрий почувствовал, как в нем поднимается злость против Колокольникова. За время заседания он успел несколько раз грубо и без всякого основания оборвать тех, кто ему возражал.

— Я не зарываюсь, товарищ секретарь. И что это вообще за тон разговора: «не зарывайся», «не скромничай»… Я думал, ты вызывал нас, чтобы посоветоваться, а выходит, тебе все ясно и мы здесь для мебели.

По комнате опять прокатился шум, но на этот раз одобрительный. И теперь все смотрели на Полеводу иначе: с открытым интересом, в ожидании чего-то необычного. Дмитрий видел, как Колокольников нервно перелистывал доклад, время от времени поплевывая на пальцы. В другой раз он решительно прервал бы выступающего, заметив, что тот говорит не по существу. Но сейчас что-то сдерживало его. Зато Прудник смотрел на Полеводу радостно и задорно, дескать, все правильно, наступай, не бойся!

— Производительность труда в нашей бригаде неплохая, это верно, — продолжал Дмитрий, — и новый метод хорошее дело. Только зря ты, товарищ Колокольников, приписываешь его мне. Не я один придумал его. И в газете неправильно написали, что это мой метод…

— Я газету не издаю, — вставил Колокольников.

— Но мнение у вас на этот счет, к сожалению, одинаковое.

— Ты давай по существу, — потребовал секретарь.

— Я уже сказал: нам еще рано именоваться коммунарами, — веско ответил Полевода, — а стремиться к этому мы будем.

Комсомольцы оживились. Наперебой полетели голоса:

— Заслужим, будем просить, чтоб присвоили. Чего торопиться.

— Верно!

— Пусть себя покажут…

V

В нарядной Полеводу встретил парторг шахты Сомов и позвал к себе в кабинет. Последний раз видел его Дмитрий у начальника шахты, когда был у него вместе с Завгородним. Пока Завгородний докладывал о «Колумбах-открывателях», как он в шутку выразился, Сомов молча сидел у окна, облокотясь на подоконник, и, казалось, думал о чем-то своем. Полевода уже знал о том, что Сомов работал крепильщиком на шахте, когда отец был тут парторгом. Это будило в Дмитрии теплое сыновнее чувство к Сомову, хотя ему ни разу еще не представился случай побеседовать с парторгом.

— Слышал, слышал о тебе, вояка, — добродушно заговорил Сомов, усаживаясь за стол и раздвигая плавными движениями какие-то бумаги. — Садись, — коротко кивнул он на стул.

«Определенно Кавун нажаловался», — решил Дмитрий. Он сел сбоку у окна.

Сомов повернулся к Полеводе лицом вместе с жестким креслом и долгим усталым взглядом посмотрел на него:

— Ну-ка, выкладывай, как там у тебя дела…

Дмитрий рассказал о работе бригады, о собрании, не умолчал и о Захаре.

— Значит, решили избавиться от Кавуна? — внимательно выслушав его, спросил парторг.

— Ничего еще не решили, Иван Лукич, но, по-моему, с ним надо кончать, — решительно сказал Полевода.

Сомов слегка тряхнул головой, улыбнулся уголками губ, — крутехонек, мол, — и опять устремил испытывающий взор на Дмитрия.

— Ну, а как статья в газете, понравилась? — неожиданно спросил он.

Полевода неопределенно повел плечами.

— Статья похвальная, конечно, но нам еще далеко до коммунистической, Иван Лукич. — И поспешно добавил: — Это, разумеется, мое личное мнение.

— Мнение правильное, — серьезно сказал Сомов. И, откинувшись на спинку кресла, сощурился, как бы издалека оценивающе посмотрел на парня.

Его худощавое, в резких крупных морщинках, лицо осветила улыбка.

— Смотрю я на тебя, Дмитрий, и вспоминаю себя таким же, — проговорил он мечтательно. — Тебе сколько лет?

— Девятнадцать, — и тут же поправился, — скоро будет девятнадцать.

— И мне тогда столько же было, — будто обрадовался Сомов. — Только я к тому времени уже членом партии был, — подчеркнуто выговорил он, приглаживая поседевшие волосы. — Работал я в ту пору бригадиром проходчиков. Коренной штрек гнали ударными темпами. Бригада подобралась дружная, но, как говорится, в семье не без урода. Втесался к нам в бригаду некий Кузьма Берилов. На шахте его прозвали Бейврыло из-за крутого нрава и кулаков, которые любил пускать в ход. Но парень был красивый и силы необыкновенной. А на гармошке играл — заслушаешься. Бывало, выйдет на улицу, растянет свою трехрядку с перламутровыми ладами — молодежь к нему валом валит. Любили его за лихую игру и за трудолюбие уважали. На любой тяжелой работе за двоих мог справиться. А тут жалоба за жалобой от соседей: уймите буяна, жизни от него нет. Дело в том, что на соседней шахте была у него зазноба — красавица Маруська. Вот он и ревновал ее ко всем местным парням.

Надоело нам до смерти с ним возиться, а когда он к тому же еще стал делать прогулы, я вконец обозлился и как-то сказал ему: «Надо же совесть иметь, Кузьма, из-за тебя хлопцы жилы рвут, стараются, чтоб не потерять высокое звание ударной бригады, а ты гуляешь». А он эдак нахально улыбается и отвечает: «Я тебе, бригадир, норму даю сполна, даже с надбавкой, чего еще от меня надо?..» Тогда же мы всей бригадой решили: Берилов парень неисправимый, с ним надо кончать. Другой на его место найдется.