Еще шла война

— Скажу, как же. Шахту эту я хорошо знаю. Соседи, можно сказать, — словоохотливо заговорил дежурный.

Василий Никитич, прислушиваясь к его приятному грудному голосу, думал, что человека этого он где-то уже видел. Было похоже, что и тот давно знает Василия Никитича и рад встрече с ним.

— Вот поезд с хлебом провожу и все чин-чином растолкую. — И, круто повернувшись, поспешно зашагал к станции.

Скоро Василий Никитич услышал, как издалека донесся нарастающий металлический гул. Со стороны, куда только что ушел пассажирский поезд, тяжело дыша, мчался мощный грузовой локомотив. Паровоз еще не подошел к станции, а дежурный уже стоял на краю перрона, держа в вытянутой руке тонкий обручик с зажатой в нем путевкой.

«Пройдет без передышки. Хлебу — повсюду дорога», — с удовольствием подумал Василий Никитич, вспомнив при этом, как днем и ночью отправлял он возами и машинами на элеватор колхозное зерно и никогда не было ему задержки ни в пути, ни в приеме.

Паровоз с грохотом пронесся мимо станции. Вдогонку за ним, выстукивая беспокойную дробь, помчались одна за другой платформы, доверху нагруженные углем. Серебристая пыль взвихрилась в солнечном воздухе. Василий Никитич смотрел на бегущий поезд и вскоре уже видел перед собой один сплошной стремительный поток угля. Сверкая на солнце, он гнался вслед за паровозом, будто боялся отстать от него.

«А говорил: хлеб, — разочарованно подумал Василий, Никитич, — видать, ошибся».

Когда последний вагон миновал станцию, дежурный подошел к нему, протянул распечатанную пачку «Беломорканала».

— Курите, — почтительно предложил он, — значит, к сыну приехали? Это хорошо. Край у нас славный, растет не по дням, а по часам. Вот на что мы — полустанок, — все больше оживляясь, доверительно говорил дежурный, — а с весны начнем строить новую станцию. Это вполне серьезно! — воскликнул он. Красавец-петух, бродивший неподалеку, как будто рассердился, встревоженно кудахтнул и выпрямился, точно воин.

— Проект утвержден, деньги отпущены, местным камнем мы не обижены, — перечислял он, загибая пальцы на руке. — Строители найдутся. Так что в следующем году, милости просим, в новом вокзальчике встречать буду. Это вполне серьезно.

Провожая гостя через станционный сквер к дороге, дежурный все говорил о своем будущем вокзале. Василий Никитич, вначале было проникшийся к нему сочувствием, теперь, слушая его, скучал. Ему не терпелось поскорее встретиться с сыном. Скоро два года, как не видел он Захара. Хорошо ли устроился на новом месте, пользуется ли уважением людей? Из писем Василий Никитич знал, что сын женился и что невестку зовут Марьей, но какова она собой, под стать ли Захару, любит ли хозяйство — ничего этого ему не было известно. А знать хотелось. И не только знать, но и хорошенько продумать, взвесить Захаркину жизнь и, ежели что не так, посоветовать, дать порядок. Именно это заставило Василия Никитича отправиться в далекий путь.

Распростившись с новым знакомым, Василий Никитич шагал по указанной дороге. Вдогонку дежурный крикнул ему:

— Погоди, отец. Как же фамилия твоего сына?

— Чугунов, — на ходу отозвался Василий Никитич. — Захар Чугунов.

— Знаю! — крикнул дежурный, — хлеборобы…

Василий Никитич не понял, к чему он сказал это родное слово. Насмешки тут, конечно, не могло быть. Но какое отношение имеет слово «хлебороб» к сыну Захару, который вот уже два года работает в шахте и ничего общего с колхозными делами не имеет? Василий Никитич, чтобы отогнать эту мысль, размашисто, энергично зашагал по дороге. Когда выбрался за небольшой станционный поселок в степь, снова вспомнил дежурного по станции и упрекнул себя за то, что безучастно, даже холодно отнесся к его восторженным излияниям по поводу строительства новой станции. Он успокоил себя тем, что решил на обратном пути непременно встретиться с этим железнодорожником.

Проселочная дорога, плавно извиваясь среди огородов, убегала к далекой, утопавшей в мареве, едва приметной пологой возвышенности. Пока Василий Никитич шел степью, все здесь было как дома, на родной Смоленщине: такие же поля, широкие, с перелесками и балочками, тот же хорошо знакомый и близкий сердцу запах скошенной нивы и отцветающих подсолнухов, небо такое же голубое, с синеватым осенним отливом. А когда поднялся на взгорье, дохнуло чем-то новым, неизвестным и потому немного тревожным.

Отсюда открывалась необозримая залитая солнцем низменность.

В начале нее, среди тускнеющей зелени, как бы привстав на цыпочки, из-за деревьев выглядывали каменные домики поселка с матово-белыми этернитовыми крышами. В оконных просветах с задымленными темными языками белели свежие рамы. В воздухе пахло гарью и огородами, свежей сосновой стружкой и известью.

В центре поселка возвышались два огромных конусообразных террикона. Если бы не эти большие горы, размышлял Василий Никитич, то дома и деревья казались бы повыше, приметнее. А так лишь одни они господствовали здесь над всем, видели вольную ширь степи и принимали на свои покатые плечи столько солнца, что местами на них начинала дымиться каменная одежда.