Еще шла война

Королев подошел к кровати, на которой спал Тимка, тихо посапывая и время от времени шевеля губами. Видимо, с кем-то спорил во сне. Сергей склонился над ним, и ему неудержимо захотелось приласкать паренька. Он нежно погладил его по голове.

Погасив каганец, улегся в кровать, как вдруг услышал за окном шаги босых ног. Щелкнул трофейной зажигалкой, посмотрел на часы: было ровно двенадцать.

В поселке говорили, что каждую ночь в эту пору Марфа Агибалова ходит на станцию встречать своих сыновей и мужа…

II

Спустя несколько дней старик распрощался с огородами, привез на тачке заработанное за лето — початки кукурузы, бураки, картошку. Когда все привезенное втащили в сени, за воротами вдруг послышался лошадиный топот. Обернувшись, Королев еще успел разглядеть скачущую разгоряченную лошадь и на ней всадника. Ветер пузырем надувал на его спине рубашку. Вслед за лошадью, взбивая босыми ногами дорожную пыль, мчалась ватага ребятишек. Королев поймал одного из них за рубашку.

Мальчонка, оторопело пяля глазенки и не в силах передохнуть, едва выговорил:

— По… понесла!.

— Кого понесла?

— Тимку. Кого же! — справившись с одышкой, выпалил паренек, — дикая она. Да пустите меня, дядя! — уже со слезой в голосе крикнул он и, вырвавшись, припустился вслед за своими приятелями.

На шум вышел со двора Остап Игнатьевич.

— Озоруют сорванцы, — сказал он не то сердито, не то одобрительно. — Ничего, пусть повольничают. Все равно скоро в школу забреют.

— Да дело тут не в озорстве, Игнатьевич. Какая-то лошадь понесла Тимку.

— А… а… а!.. — протянул старик. — Это, должно быть, та, которая в овраге в терновниках все лето прокурортничала. Отбилась от немецкого обоза да так и осталась в одиночестве. Одичала — страсть.

В конце улицы опять показался всадник. Одной рукой он держался за гриву, припав к ней, другой размахивал бечевой, будто собирался кого-то заарканить. Позади скачущего всадника во все ноги неслись ребятишки. Поравнявшись с Королевым, Тимка крикнул:

— Держите, дядя Сережа! — и ловко бросил ему конец бечевы. Королев здоровой рукой поймал ее и весь напрягся. Лошадь будто налетела на неожиданную преграду, вздрогнула всем телом и встала на дыбы. К бечевке приладились ребятишки. Лошадь некоторое время таскала всех то в одну, то в другую сторону. Но вскоре притомилась и, хрипло дыша, стала успокаиваться. А Тимка все еще цепко, как клещ, держался на ее спине, готовый к любой неожиданности.

— Целый день пытались заарканить сатанюку, — говорил он, — никак не давалась. Мы к ней с арканом, а она к нам задом. Да как саданет копытами, земля за сто шагов летит…

Лошадь, передохнув, снова забеспокоилась, запрядала ушами. Тимка припал к ее шее и, поглаживая, ласково приговаривал:

— Спокойно, спокойно, Гнедая.

— Почему решил, что у нее такая кличка? — сказал Остап Игнатьевич. — А может, она немка, какая-нибудь Эльза, Герта, Берта…

Все засмеялись. Но Тимка принял всерьез замечание деда и начал скороговоркой:

— Герта-Берта, Герточка-Берточка… — и лошадь успокоилась:

— На кой ты ее споймал, Тимоша, — недоумевал дед, — другое дело при немцах: на менку бы ездили.

— Шугаю она во как нужна, деда, — с серьезным видом провел по горлу ладонью Тимка. — Я как сказал Николаю Архиповичу, что есть дикая лошадь, так он, знаешь, как обрадовался: непременно излови, говорит. Мы ей такую должность подыщем, что — за милую душу.

Общими усилиями кое-как втянули лошадь во двор, привязали за недоуздок к столбу. Ребятишки принесли с выгона несколько охапок свежей травы. Но она не стала есть, только дико поводила горячими фиолетовыми очами.

Узнав, что мальцы изловили лошадь, Шугай пришел посмотреть. Лошадь ему понравилась.

— Спасибо, Тимоша. Теперь мы заживем, — сказал он, поглаживая мальчишку по вихрам. И обращаясь к старику, спросил:

— Как думаешь, Игнатьевич, барабан потянет?

— Какой еще барабан? — навострился тот.

— Обыкновенный, деревянный, какие в старину были.

Остап Игнатьевич старчески строго глянул на него.

— Никак бадьей решил уголек из шурфа черпать?

— А если другого выхода нет, — сказал Шугай. — Не то что бадьей, шапкой бы таскать, и то дело.

— Таким угольком фронту не поможешь, — безнадежно махнул рукой старик и спросил о другом:

— Как там кузня, здорово покалечена?

— Приходи, увидишь, — ворчливо проговорил Шугай, обиженный равнодушием старика к его затее с шурфом, и зашагал со двора.

III

Шурф находился на краю поселка. В ясную солнечную погоду отсюда открывается степь без конца и края. По горизонту высятся темные глеевые горы — терриконы. Шахты давно бездыханны, а воздух все еще насыщен неистребимым сладковатым запахом каменного угля и терпкой горечью не то полыни, не то остывшего трудового пота.