Эскадрон «Гильотина»

— Ради всего святого, Белем, не говори так!

— Я даже представить себе не могу, что сижу на стуле и вяжу кофточку… Воспитывать ребятишек, кормить муженька ужином и ждать благотворительного базара как самого большого развлечения — это не для меня.

— Да ты феминистка! Ты из тех, что маршируют по улицам, выкрикивая лозунги о всеобщем равном голосовании?

— Сказать правду, Фели, мне до этого дела нет. Другие бабы пусть творят что хотят. Для меня главное — делать то, что мне вздумается и когда мне вздумается. А все остальное меня не интересует.

— Так нельзя, Белем. Существуют принципы, мораль.

— Мораль! И кто бы говорил! Посмотри на себя: тебе вон сколько лет, а ты здесь со мной что вытворяешь?

Фелисиано залился краской стыда:

— Белем, ну что ты такое говррищь?

— Не прикидывайся святошей, коротышечка, никто тебе не поверит.

— Я с тобой, потому что люблю тебя.

Белем от удивления широко раскрыла глаза:

— Не врешь?! А я вот, признаюсь честно, тебя не люблю, но побарахталась с тобой с большим удовольствием.

Веласко словно громом ударило:

— Ты меня не любишь?!

— Нет.

— Ни вот столечко?

— Может чуть-чуть и люблю, но завтра это у меня пройдет.

Каждое ее слово вонзалось в сердце Фелисиано, словно отравленный кинжал.

— Значит, то, что между нами было…

— Ты сам сказал: «Было». Все уже прошло.

— Но вот же ты, обнаженная, лежишь возле меня!..

— Я тебе уже говорила: не ты первый, не ты последний.

— Я последний.

— Ненадолго, — усмехнулась она.

— До твоего прошлого мне дела нет. Но мне есть дело до твоего будущего. И с этой минуты все пойдет по-другому.

— По-друго-о-ому?

— Да, по-другому.

— И как же?

— Завтра я отправлюсь в первую попавшуюся деревню и приведу священника, который нас обвенчает.

— Коротышечка, ты так ничего и не понял.

— Все я понял.

— Не понял ничегошеньки.

— Понял…

Белем приложила к его губам палец:

— Хватит уже болтать — все равно ни о чем не договоримся. Давай лучше займемся делом.

И они снова занялись любовью. Но у Фелисиано словно ком стоял в горле.

На следующее утро Веласко проснулся рано. Осторожно, стараясь не разбудить Белем, оделся. Несмотря на неприятный разговор, который был у них накануне, он не чувствовал себя побежденным. «Терпение и любовь, — думал он, — вот единственное, что теперь нужно».

И он на цыпочках вышел из палатки.

Заря еще не занялась, и в лагере все спали, так что Фелисиано прокрался к себе незамеченным.

Алварес точил нож гильотины.

— Доброе утро, сеньор лиценциат. Прекрасно выглядите.

Фелисиано не удостоил его ответом.

— Вам сегодня, должно быть, снились сладкие сны — я не слышал, чтобы вы храпели, — продолжал язвить Алварес.

— Хватит, — остановил его Фелисиано. — Вам лучше кого бы то ни было известно, где и как я провел ночь.

— Там, где каждый в полку мечтает провести ночь.

— Попридержите язык — речь идет о чести моей возлюбленной, — разозлился Веласко.

Алварес замолчал: знал, что его начальник в этих вопросах необычайно щепетилен.

Они начали рубить головы козам. По три штуки за раз, чтобы не тратить зря времени. Веласко размышлял о Белем и о том, как ее приручить. Он так задумался, что положил руку на основание гильотины как раз в тот момент, когда Алварес уже потянул за шнур. Лишь чудом он не остался без руки — вовремя отдернул.

Часов в десять утра, когда работа была уже почти кончена, явился какой-то солдат.

— Капрал Веласко? — спросил рядовой.

— Он самый, — ответил Фелисиано.

— У меня для вас послание, капрал! — вытянулся солдат.

— Давайте.

Солдат передал ему короткую записку, написанную на листке грубой бумаги. Письмо было от Белем.

Кивком головы Фелисиано велел солдату идти и в волнении принялся читать. «Наверняка Белем раскаивается в своих словах и хочет сказать, что готова прямо сейчас выйти за меня замуж», — думал он. Но все оказалось иначе. Белем писала: