Эскадрон комиссаров

— Может, другое что есть? — спросил Робей, сам краснея, будто дело с медичкой касалось и его.

— Не знаю... Ничего нет.

— Гм... — промычал Смоляк. — Тяжелый случай.

Ветров взглянул на Смоляка и, увидя на его лице сгущающиеся тени раздражения и недовольства, в свою очередь тоже усмехнулся. «Ага-а, тоже начинает разбирать? Мне, брат, это дело холку натерло. Год бьюсь, а все без толку».

— Тяжелый случай, — повторил Смоляк. — Тогда ты вот чего скажи: как дальше-то будем? Работать-то будешь или нет?

Хитрович смотрел на него, опустив губы, и молчал.

— У меня есть вопрос, — показал рукой Куров. — Вот какой: в бога он верит или нет?

— Нет... не верю.

— А в покойников, чтобы они воскресали?

Николай похолодел. Он знал, что Куров никому не говорил о его ночном приключении, и совсем не был подготовлен к тому, чтобы этот вопрос здесь подняли.

— Ну?

— Не верю, — деревянно пробормотал Хитрович.

— Тогда расскажи, как ты туда попал, зачем, кого и почему испугался?

Куров смотрел в упор. Изумительное спокойствие его, бесстрастие скуластого лица заставляли коробиться не таких, как Хитрович. Вот почему так похолодел Николай при взгляде Курова; он знал, что от этого парня не отобьешься ничем, он вывернет тебя в десять раз хуже, чем Ветров.

Хитрович в отчаянии посмотрел на Смоляка и Робея, но первый копался своими пальцами в косматой гриве, а второй сосредоточенно рассматривал карандаш, и, по-видимому, ни тот, ни другой защищать его от Курова не собирались.

Сбиваясь, с усилием выдавливая из себя слова, Хитрович рассказал о кладбище, о том, как он настроил себя на испуг и, испугавшись, убежал оттуда.

— Так, — такнул Куров, будто поставил здесь точку. — А зачем ты настраивал-то себя?

— Чтобы забыть... ее, — глотнул Хитрович.

— Забыл?

— Да.

— А почему не стал работать? Раз забыл, значит, причин больше нет, чтобы не работать.

Наступило минутное молчание.

— Еще вопросы есть? — прервал молчание Робей. — Нет? Как мы насчет прений? — вполголоса обратился он к Смоляку.

— Надо, надо, — встрепенулся Смоляк. — Надо поговорить.

Поговорить действительно надо, это было для Смоляка ясно, но вот у него еще не решен вопрос: как все это определить? Все, что касается Хитровича. Какую оценку сделать этому, чтобы потом наметить правильные выводы? Что это нехорошо, в этом нет сомнений, но, с другой стороны, тут дело очень тонкое, к которому надо подойти как-то по-особому, тоже тонко, чтобы не увеличить надлом, происшедший в Хитровиче, а заляпать его, позволить ему зарасти.

— Ну, кто желает говорить? — спрашивал Робей, по очереди осматривая присутствующих.

Все молчали, пряча от Робея глаза.

— Может, кто не из членов? — спросил Робей остальных. — Может, ты, Липатов? Скажи что-нибудь:

— Для меня ясно, — нехотя ответил Липатов.

— Что ясно? — спросил Смоляк, быстро поворачиваясь к Липатову.

— Да вот это самое дело.

— Ты расскажи, как ты понимаешь это дело.

— Чего рассказывать? Тут и рассказывать нечего. Тут предложение.

— Ну, давай предложение, — усмехнулся Смоляк.

— Кхы-ы, — глухо кашлянул Липатов. — Исключить.

— Как? Как ты сказал? — у Смоляка полезли брови на лоб, с головы соскользнул и упал на глаза клок давно не стриженных волос.

— Исключить, — повторил тем же тоном Липатов.

— Мотивы какие? Ты это обоснуй.

— Исключить — и все, — заупрямился Липатов. — Слюнтяй... — добавил он вместо мотивировки и опять откашлянул, как человек, не привыкший много говорить, а тут его заставили произнести чуть ли не целую речь.

У Хитровича отнялись ноги и руки, он не чувствовал, на чем и как он сидит и сидит ли он вообще, ему показалось, что его сейчас взяли за кожу загривка, как щенка, и подняли вверх, рассматривая и определяя его годность.

— Кто еще желает? — не смотря на Хитровича и Липатова, спросил Робей тихим говорком.

— Я тоже... согласен, — еще раз посмотрев на Хитровича, проговорил Куров. — Какой он коммунист? Тут не ясно еще вот что: какие причины испортили его? То человек влюблялся (он хотел сплюнуть при этом слове, но, взглянув на Смоляка, воздержался) целую зиму, то целое лето забывает. Тут никакого закона нету, одна сплошная идеология. Исключить. Исправится — тогда видно будет, а сейчас исключить.

— А ты как? — спросил Смоляк Кадюкова.

Кадюков вспыхнул и быстро забегал рукой по поясу.

Он, красноармеец Хитровичева взвода, прожил с ним почти год, уважал его как командира и не раз завидовал отличной рубке Хитровича и тянулся на занятиях подражать ему.

— Я что же? Я как другие, — пробормотал он, бегая глазами.

— А личное мнение твое?

— Личное? — Кадюков надулся как индюк и выдохнул: — Личное — исключить.

— Дайте мне, — поднял руку Ветров. — Вот, товарищ Хитрович, слышал? Самое верное из этого — это два слова: «идеология» и «исключить». Я тебе об этом говорил сотни раз, и если ты еще хоть немного рассудка имеешь, то бросишь слюнтяйство и возьмешься за дело. Работа — самое верное лекарство, больше тебе предложить нечего. Работай, держись ближе коммунистов — и дело может поправиться. Я за то, чтобы исключить, — обернулся он к Робею и, смотря в протокол, добавил как для записи: — Исключить.