Эскадрон комиссаров

Бородачи начали жаловаться на сельсовет, который-де притесняет крестьян, но провалились, не найдя ни одного примера. Пожаловались на кооперацию, плохо снабжающую товарами, но вопросами о их участии в работе кооперации Смоляк их тоже срезал. Спички крестьяне берут полторы копейки коробок, керосин — пять копеек фунт, ситец — сорок копеек метр и т. д. Вопросами выяснил все это Смоляк. На вопросы, почем они продают хлеб, картофель, масло и прочие продукты, мужики не ответили. Тогда им сказал сам Смоляк.

— Дядя Яков взял за пуд муки двенадцать рублей, Спиридон — четырнадцать. За масло тот и другой берут по пять с полтиной, за яйца — по три рубля за десяток, картофель — по рублю за ведро. Так, мужики?

— Так. Правильно.

Серебряная борода и Спиридон несколько раз порывались прервать Смоляка, спутать его контрвопросами, сорвать доклад выкриками. Крикнув: «Пошли, мужики, от него!» — они отходили до ворот дома. Но мужики за ними не шли, докладчик не смущался. Они тряслись, зеленели, задыхались от злобы, готовые зубами изорвать Смоляка в клочья.

Смоляк, сорвавшийся со своего метода живой беседы, разгораясь все более и более, митинговал страстно, как всегда.

— Кулак тянет назад, к царю, к помещику, к капиталисту. Мало того, что он сосет мужицкую кровь, этот паук вместе с царями и помещиками держал крестьянина в темноте, забитости, вечной боязни страшного суда на том свете. Он глушил всякое изобретательство, всякое новшество, все, что может улучшить и облегчить труд. Техника русского крестьянского земледелия отстала тысяч на десять лет. Тысячи лет тому назад пахали сохой — и сейчас у вас соха, тысячи лет тому назад сеяли из лукошка — и сейчас у вас лукошко, серп, коса, борона, лопата для сортировки и ветряная мельница, которая существовала и десять тысяч лет назад у египтян. Разве это не позорно?! А как с изобретательством? Кулаки-мироеды душили вашу мысль, изобретательство считалось родством с нечистым, и изобретатели сжигались. Достаточно сказать, что даже лапти не вами изобретены. Лапти! У вас сейчас соха. А знаете ли, что существует трактор — машина, вспахивающая пять десятин в день? Сколько вы их пропашете, сколько пота нагоните? И все-таки ваша в два раза худшая вспашка встанет вам дороже, чем тракторная.

— Врет он, мужики!

— А слышали вы про машину комбайн, которая сразу жнет, молотит, веет, сортирует и ссыпает зерно в мешки? Одна такая машина убирает восемь-десять десятин в день.

Ни один кулак не предложит вам купить такую машину, потому что это будет гроб ему. Советская власть такую машину кулаку не продаст, а вы этой машиной запашете кулачество с головой. Эта машина уничтожит ваши ленточки-полоски, вы будете хозяевами сельскохозяйственных фабрик. Что нужно для этого? Что нужно для того, чтобы у вас хватало до нового хлеба, чтобы учились ваши дети, чтобы вы не гнули спины перед дядей Яковом и Спиридоном? Для этого надо уничтожить ваши позорные ленточки-полоски, надо, чтобы вы стали обрабатывать свою землю коллективно.

Мужики слушали Смоляка, разинув рот, не веря своим ушам. Первый раз они услышали докладчика, пальцем показавшего кулаков, говорившего о сельском хозяйстве по-новому, не так, как говорил однажды заезжавший агроном. Первый раз они увидели, что вся соль в мелкотоварном, раздробленном единоличном хозяйстве, а не в том, как они обрабатывают пар.

Уже кончил Смоляк, и жадно курит одну папиросу за другой, а мужики все молчат. Насупленные бородатые лица уткнулись в землю, и густые тени плавают по ним. Перед ними проходит вся немудреная, безотрадная жизнь впроголодь, в унижении перед Яковом, которого они называют кормильцем и который за мешок-два овса скупает у них половину сенокосов, скупает приготовленные дрова, землю и часто посевы.

— Спокон века так пахали, — заговорил Спиридон. — И раньше-то все было — и хлеба сколько хошь и товаров, — а теперь вдруг трактор понадобился.

— Трактор-то — это журавль в небе. Они вот заманют, землю-то заберут, а потом чуть чего и в шею. Знаем мы эти ваши трактора, — икая от злобы, сказал Серебряная борода.

Все молчат мужики. Ни вопросы Смоляка, ни выкрики Спиридона не расшевелили их. Они курили, слушали всех, никому не отвечали и не задавали вопросов. Жены звали обедать, прибегали с этим же детишки, красноармейцы разошлись в сторону, к гармошке и к молодежи, а они все сидели, не шелохнувшись, не проронив слова.

Наконец они поднялись и молча разошлись по своим избам, разнося какие-то притихшие мысли, напряженно взведенные чувства.

4

На скамеечке около Спиридонова дома сидел эскадронный баянист Григорьев и раздувал меха, поджидая сбора остальных. Возле него уже собрались девушки, плевались семечками, стреляли глазами по парням и красноармейцам и нетерпеливо перебрасывались замечаниями на ухо.

Парни не подходили. Они шлялись около палисадника, взглядывали на девушек и гармониста и выжидали. Также выжидали и красноармейцы, группами стоявшие в сторонке.