Эскадрон комиссаров

Так бы они петухами и проходили около палисадника, если бы Ковалев не догадался позвать со скамейки Григорьева в другое место. Расчет Ковалева был правилен и целиком оправдался. Едва Григорьев развел кадриль, и Ковалев, скаля зубы, шаркая ногами, пошел зачин, со скамеечки разом поднялись девушки и, громко заявив: «Посмотреть, как у них пляшут», подошли к эскадрону. Теперь ничего не стоило пригласить их, и красноармейцы, выпирая грудь колесом, нарочно громче вызванивая шпорами, заходили петухами. Будь их хоть равное количество, парни давно бы, очертя голову, кинулись в драку, но сейчас — это бессмыслица. Они на Спиридонову скамеечку усадили своего гармониста, велели ему не жалеть гармошки и, неистово, до срыва голоса ухая, пустились вприсядку.

— Надо бы вместе, — прислушиваясь к неестественно веселому уханью ребят, сказал Миронов. — Еще обидятся!

Красноармейцы посмотрели на парней и, видимо, почувствовали, что поступили немного нехорошо.

— Пойдем к ним, там спляшем, — решил вспотевший Карпов. Он, подойдя, ввязался к ним, но они, оборвав игру, танцы прекратили.

Дело шло к открытой неприязни. Карпов увидел это и побежал опять к своим, уговорил девушек, чтобы они сами пригласили парней танцевать, пытаясь таким образом помирить их с эскадроном. Парни начали ломаться, но все же в круг были втянуты. Карпов со своими свистунами организовал песни, Шерстеников роздал брошюры и газеты, и взаимоотношения немного исправились.

Анка, дочь Ерепенина, все время льнувшая к Ковалеву, наконец нашла минуточку, чтобы увлечь его за дом, к сараю.

Бегая пальцами по пуговицам вздувшейся на груди кофты, она то взглядывала на Илью, то на свои ботинки.

— Ну чего? — спросил ее Ковалев.

Пальцы ее заторопились еще больше.

— У меня... у меня, Ильюша... гостей нет, — пересохшими губами прошептала она.

— Каких гостей? — спросил Ковалев и, вдруг догадавшись о беременности, от испуга вспыхнул сам. Анка, к которой он столько ночей ходил из эскадрона, из-за которой ему пришлось поссориться с товарищами, вдруг стала ему противна и не нужна.

— Дура! Вот дура! — со злобой смотря на нее, прошипел он. — Не могла как-нибудь?!

У Анки затряслись губы, глаза от наполнившихся слез покраснели. Раскрыв рот, она смотрела на него с ужасом и изумлением. Она не хотела верить и в то же время видела, что он обвиняет ее.

— Как же... теперь? — одними губами прошептала она.

— Как? Откуда я знаю, как? — И, увидя, как с лица ее исчезает краска, как на ее носу и лбу образовывались мелкие горошки пота, он вдруг со злобой выкрикнул: — Да пошла ты, что ты ко мне привязалась!

Он крутнулся и зашагал в улицу.

Анка из-за всплывших в глазах слез ничего не видела. Перед глазами ее быстро замелькали радужные круги, запрыгали оранжевые звезды и шарики, земля поплыла из-под ног, и она, свалившись головой на стену сарая, схватилась за собственную кофточку, боясь только, чтобы не упасть. Хватая ртом воздух, она хотела вздохнуть и не могла, ее душили рыдания, но плакать она тоже не могла.

— Анка! Анка! — кричала подруга с улицы. — Иди-ка сюда!

Анка оттолкнулась от сарая и тихо, боясь уронить свои слезы, пошла на зады, к синеющим в ее глазах кустам. Она, как во сне, слышала переливы баяна, уханья парней, вскрики подруг, но все это, вчера еще такое милое, веселое, девичье, показалось ей навсегда потерянным, недосягаемо далеким.

— Анка, Анка! — со скрипящей жалостью обращалась она к себе. — Что теперь с тобой будет?! Анка!

5

На полу избы Игната Ерепенина его сын рахитик глотал замусоленный кусок красноармейского хлеба и своими большими, не детскими, особенными глазами озирался на брата, боясь, что тот может у него отобрать. Мать караулила его, уговаривала не крошить на пол и есть, будто он отказывался от этого.

На лавке сидел Смоляк с Игнатом.

— Что ты, — говорил Смоляк, — хочешь поправиться? Правильно, поправиться. А как надо это сделать? Лошадь тебе да корову? Ну, предположим, что завтра мы тебе дадим лошадь и корову, изменится ли от этого деревня, застрахуешься ли ты от повторного беднячества? Нисколько.

— Как нисколько? — обиделся Игнат. — Я бы тогда знаешь чего? Я бы... — Игнат хотел развить свою мысль, чтобы он тогда сделал, но она ему не давалась. Он хотел только одного — лошадь и корову. Ему казалось, что лошадь должна вывезти его из этого отчаянного положения, а как она вывезет, он об этом не думал.

— Ну, что ты тогда? Что? Обработаешь и посеешь две десятины? Соберешь с них по тридцать — сорок пудов?

— Всяко бывает, другой год по шестьдесят, по семьдесят намолачивают, — вставил Игнат, уже представивший себе, что он посеет две десятины.

— Нельзя так, — догадался Смоляк о мыслях Игната. — Через год-два нужда опять тебя толкнет в объятия Серебряной бороды.