Эскизы на фоне миражей. Писательские размышления об известном, малоизвестном и совсем неизвестном

Присутствовавший Берия тут же блеснул исподлобья зловещим пенсне, которого все так боялись, а Кузнецов – вроде не очень…

В отставке Николай Герасимович писал много и довольно подробно, хотя как разжалованный отставник лишён был доступа к архивам, первоисточникам. В основном, писал по памяти, которая у него оказалась на уровне литературного дара самой высокой пробы. Однажды Симонов, заехав на дачный «огонёк», предложил:

– Николай Герасимович, почему вы в Союз писателей не вступаете? Подавайте заявление. У вас такие замечательные книги, столько хороших статей – мы вас примем…

В ответ Кузнецов только рассмеялся:

– Ну какой я писатель? Как вообще могу претендовать на это место?.. Надеюсь, вы шутите… Я пишу не романы, а документ о прожитом и пережитом, а это может каждый, кто захочет…

А вот Исаков воспользовался советом одного из владетельных «князей» советской литературы, коим был Симонов, и вступил в Союз писателей, где слыл литератором с хорошим художественным вкусом, чем немало гордился, считая своим долгом даже давать советы другим, в частности, тому же Кузнецову.

Адмирал Чернавин после очередного общения с супругой опального адмирала вспоминал:

«Его писательская работа вызывала настороженность у военных, особенно у моряков. Почему? Может быть, кто-то считал, что Николай Герасимович действительно скажет излишне много из того, что знал? Были и такие, кто не хотел этого… Вера Николаевна рассказывала мне такой эпизод, – вспоминает Чернавин. – Сразу после издания первой книги под названием “Накануне” к ним на дачу приехал Исаков. Был нездоров, но, тем не менее, приехал. При этом выглядел встревоженным и сразу, с порога, начал говорить о книге:

– Ты знаешь, Николай, у тебя неплохо получается. Но я вижу и недостатки. Надо, конечно, поправить.

Николай Герасимович промолчал.

– Ты не торопись писать о войне, – продолжил Исаков. – Отрабатывай каждую фразу, вникай в суть. У тебя хороший стиль, особенно слог неплохой…

И тут вмешалась Вера Николаевна:

– Иван Степанович, почему Николаю Герасимовичу не надо писать? Мы, наоборот, просим: пиши, пожалуйста, обо всём, о чём тебе хотелось бы поведать людям…

– Нет, так чохом нельзя. Вы не понимаете… – раздражённо возразил Исаков. Потом вдруг обратился к Вере Николаевне: – А вы сожгли тогда фотографии, как мы договаривались?

– Нет, Иван Степанович…

Тут Николай Герасимович нарушил молчание:

– Очень хорошо, что этого не сделала. У меня мало документов, а с помощью фотографий многое восстанавливается по памяти, что я и делаю…»

В отличие от предположений Веры Николаевны, причина крылась в чём-то другом. Точнее, в других, кого мемуары бывшего главкома не устраивали, а значит, и раздражали. Может быть, потому что не советовался, не испрашивал разрешений на оценки минувших событий, да и события, а главное – персоналии трактовал, как считал нужным. Особенно в период, что вошёл в историю как время массовых репрессий, а Кузнецов считал его этапом большой трусости и всеобщего страха.