«Если», 1999 № 03

И параллельные пространства, счастливо найденная и развившаяся со временем система миров «Выстрела с монитора» (1988), «Крика петуха» (1988), «Белого шарика Матроса Вильсона» (1989), «Лоцмана» (1990) и других, потребовались Крапивину не для бегства от «ненормальной» реальной действительности, а напротив, для усиления, выделения в отдельную сущность ее каких-то определенных устрашающих черт и тенденций. Это и конформизм, и равнодушие взрослых на Планете «Голубятни на желтой поляне», и идиосинкразия по отношению к не таким, как все, в «Гуси-гуси, га-га-га…» (1988), и презрение к детям-бродягам в «Корабликах» (1993), и тотальная бессмысленность политических амбиций во «Взрыве Генерального штаба»[1], в «Рассекающем пенные гребни»[2]… Наименования зазеркальных стран зачастую почти банальны в своей простой иносказательности: Восточная, Западная, Федерация, Империя… Создается впечатление, что Крапивин досадливо отмахнулся от назойливой публики, взяв первое попавшееся словосочетание, чтобы тут же углубиться в то, что для него по-настоящему важно, что интересует его на самом деле…

ДЕТИ КАПИТАНА РУМБА

Почти неразличимая граница отделяет фантастику Крапивина от сказочных повестей. Сказка — это неопределенные мотивации поступков, точно во сне, условный антураж, не вполне конкретное место и время сказочного действия, ненавязчивое «обрамление», искусственно обосновывающее и подготавливающее вторжение особых реалий. Если и раньше сказка почти безболезненно переходила в реалистическую фантастику в трилогии «В ночь большого прилива» (1969–1977), если и раньше повесть могла иметь в себе смешанную сказочно-фантастическую атрибутику в «Детях синего фламинго» (1980), то позже сказка и фантастика переплелись еще теснее и органичнее — повести и романы из разных Циклов теперь имеют общих героев, общий антураж, историю и всеобщую «зеркальность» мира. Формально их объединяет все тот же Великий Кристалл, только в сказках преимущественно фигурирует его особая ипостась — Безлюдные Пространства, избранные в качестве чисто условного деления циклов. Возникают всяческие пересечения, автор все менее стеснен внутренними рамками. Ржавые ведьмы, другие фантастические существа и легендарные Хранители и Пограничники кочуют из повести в повесть, вне зависимости от заявленного статуса произведения и его возрастной адресации. «Более фантастические» вещи от «более сказочных» отличаются, пожалуй, лишь богатством спектра эмоций и большей жесткостью письма. Постоянный тревожный настрой во «взрослой» фантастике, «сладкая тоска» и «желтая тоска» — и в общем-то более беззаботные и оптимистичные сказки: «Портфель капитана Румба» (1990), «Чоки-Чок» (1992), «Серебристое дерево с поющим котом» (1992)… А вот «Дырчатая луна» (1993), «Самолет по имени Сережка» и «Тополиная рубашка», которые трудно назвать беззаботными, уже явно сказку взламывают и тяготеют к фантастике.

Сказки Крапивина фантастичны, а фантастика сказочна. Действие и происхождение магических предметов почти всегда имеют логическое, даже «научное» обоснование. Их применение, ритм их появления подчиняются вполне определенным законам. Детские деревянные кинжалы, мячики, свечи, монетки, кристаллы, увеличительные стекла, барабанные палочки, даже болтик и капроновый шнурок накапливают в себе искреннюю детскую жажду чудесного, но пустить это волшебство в ход можно лишь при определенных условиях, находясь в определенном душевном состоянии… Проникновение в иные миры тоже обставляется соответствующими ритуалами, ничуть не спорящими с «наукой», только лишь «уточняющими» ее.

ИЗМЫШЛЕННЫЕ СУЩНОСТИ

В этих самых «мирах Великого Кристалла» с самого начала присутствовала некая избыточность, кажется, вполне ощущаемая и нарочно даже обыгрываемая по ходу дела самим автором. В самом деле, в книгах Крапивина всегда присутствовало всего два четко выделенных архетипа места — приморский город и уральский городок/поселок близ речки-озера. Очень редкие исключения построены лишь на противопоставлении привычному. Например, «Заяц Митька», напечатанный в «Уральском следопыте» (№ 1,1997 г.). Там поселок подмосковный, а не уральский. Странно было бы ожидать, что все вариации городов-отражений не сведутся также к этим двум типам. Если основной предмет описаний Крапивина — это душевные переживания подростка и рефлексия взрослого, вспоминающего детство и подружившегося с детьми, то простая мысль — «все в жизни повторяется» — не требует в общем-то мощной «многопространственной» поддержки.

Сюжетные ходы, ситуации, взаимоотношения, конфликты, увлечения героев (шпаги, паруса, песни, звезды, книги, путешествия) и черты их характера тоже дают такие повторяющиеся комбинации, легко узнаваемые и отсылающие к другим книгам писателя. Всякая новая вещь как бы состоит из таких уже знакомых «кубиков», составляющих особый образный ряд крапивинских произведений.