«Если», 2002 № 12

— Твоя квартира теперь на улице Навои, — подтолкнул секретарь ордер и ключи к дрогнувшим пальцам Хаджиакбара. — Три просторных комнаты, кабинет. О Хозяине надо писать после больших и добрых раздумий.

И задал следующий вопрос:

— У тебя есть жена?

Хаджиакбар испугался. Жену он любил. Он понимал, что писать о Хозяине, имея такую горячую жену, как у него, наверное, нельзя. Но он любил свою жену. «Если в новой большой квартире, куда я приеду на новой «Волге», меня встретит новая молодая жена с партийным стажем и с тремя, так сказать, уже готовыми детьми, — подумал он, — я все равно буду тосковать по старой жене». И в отчаянии спросил:

— А когда я буду говорить с Хозяином?

— Зачем? — подозрительно удивился секретарь.

— Но я должен писать о нем!

Секретарь укоризненно покачал головой. Ох, эта молодежь, вечно она торопится.

— У тебя новая машина, — сказал он. — У тебя новая квартира. Во дворе твоего дома бьют фонтаны и играет медленная музыка. Ты получишь большой гонорар, потому что освещение жизни и работы Хозяина хорошо оплачивается. Твоя статья уже в наборе, над ней работали большие умы солнечного Узбекистана. Твоя статья одобрена членами ЦК. Там под каждым абзацем личная подпись людей, которых ты пока не достоин видеть. Я поздравляю тебя! В твоей жизни большой день.

7.

Хронология не важна.

После работ академика Фоменко ничто уже не имеет значения.

Шестой век до нашей эры или двадцатый от Рождества Христова — это не имеет никакого значения. Особенно под вечными небесами Средней Азии, над песками караванных путей, над мертвым Аральским морем и над разобранной по арыкам Амударьей. О чем вообще писать, когда все течет, когда в каждом человеке — бездна? Я пытался работать над начатой в Новосибирске рукописью, но что-то мешало. Рядом во флигеле во время войны жила эвакуированная в Ташкент Ахматова. Она любила человека, который не отвечал на ее письма. «Отмечен этот факт узбекскими писателями?» — «Нет, — ответил Азиз-ака, — мы еще своих не всех отметили. — И испугался: — Геннадий-ака, вы не должны задавать такие вопросы».

Пели птицы, слепило солнце.

Ласточки лепили гнезда в коридорах и в номерах, стригли воздух писательского дома крыльями. Гацунаев ругался, что птицы запакостили его рабочий стол, но птиц не гнал. Я тупо смотрел в начатую рукопись повести «Друг космополита», и странные мысли приходили в голову. Ну, почему герой обязательно должен быть личностью? Почему он не может просто покурить на террасе писательского дома? Но так, конечно, чтобы потом из-за этого произошли события поистине грандиозные? В повести, над которой я работал, должен был чувствоваться сорок девятый год, молчащие телефоны, исчезнувшие друзья. В ней должен прогуливаться по Гоголевскому бульвару советский писатель, может быть, похожий на Георгия Иосифовича Гуревича. Седой, неторопливый. А в столе у него должна была лежать замечательная рукопись, про которую жена твердила только одно слово: «Сожги!» И должен был часто появляться гость — пронырливый наглый писака, мечтающий о славе, как о хлебе. И он должен был ласково подсказывать писателю: «В газетах про вас опять пишут, как про злостного космополита. И неизвестно, что напишут завтра. Вы написали гениальную книгу, ее надо напечатать. На работу вас не берут, в издательства не пускают. Хотите, я напечатаю книгу под своим именем? Тогда у вас появятся деньги, и рукопись будет спасена».

СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ

Никогда не называл Снегова учителем.

Не потому что у него нечему было научиться.

Просто друг. Сердечный, добрый, умный, снисходительный старший ДРУГ-

Юмор для Сергея Александровича был возможностью познать мир глубже. Но несколько раз я видел на его лице каменную улыбку. Однажды в Центральном Доме литераторов он схватил меня за руку: «Глядите на него, Геночка! Видите, как он на нас смотрит? — Он имел в виду портрет Фадеева, висевший в холле. — Видите, какой у него взгляд! Он угрожает. Но я его не боюсь. В отличие от него, мне нечего стыдиться».

В другой раз улыбка сошла с лица Сергея Александровича в милой рощице на берегу озера, куда первый секретарь Курганского обкома партии привез отдохнуть трех писателей — Гуревича, Снегова и меня. Ели чудный шашлык, пахло дымом, пили водку. Потом Георгий Иосифович сказал в сторону: «Хочу щуку» — и из озера немедленно вынырнул ответственный партийный работник с щукой в зубах. А когда, надкусив шашлык, ты отводил шампур в сторону, кто-то невидимый вырывал его, тут же вручая свежий, горячий. Но на предложение искупаться голышом (плавок никто не взял) первый секретарь чрезвычайно осуждающе покачал головой. Вот тогда Сергей Александрович неторопливо разделся и приобнял меня. «Снимите нас на пленку, пожалуйста». И первый секретарь щелкнул затвором. Великолепная фотография — голые писатели Снегов и Прашкевич — до сих пор хранится в моем столе.