«Если», 2003 № 11

«Война за «Асгард» заняла почти пустующую в современной российской фантастике нишу: конструирование ближайшего будущего. Московский писатель предложил серьезное, можно сказать, монографическое описание мира после победы глобализации. Он по-ефремовски честно и основательно рисует политическое устройство, технологии, экологическое состояние Земли, быт, «малые войны», идеологию, нравы. Не пытается пропустить подробности и выехать на одной игре ума. Мир, отстоящий от нас на полвека, холоден и неуютен. В XXI веке по-бенедиктовски наша страна представляет собой задворки «богатого севера», впрочем, сохраняющие некоторую самостоятельность. Россия находится не в худшем состоянии — по сравнению, например, с Индией или Китаем, — но она бедна и унижена. Как ни парадоксально, нынешняя слабость оказала российской цивилизации большую услугу в будущем: не видя в стране серьезного противника, хозяева планеты не стали учинять ее окончательный разгром. Звучит горько, но похоже на правду…

Видно, что автор является широко образованным политологом, отлично ориентируется в современной философии и футурологии. Его антиглобалистская позиция осознанна и аргументирована. Вместе с тем, персонажи не теряют психологической сочности и правдоподобия, а сюжет способен увлечь даже очень притязательного любителя приключенческой фантастики. В сущности, надо поздравить Кирилла Бенедиктова: «Война за «Асгард» — творческая удача автора.

Дмитрий Володихин

Крупный план: Хиппитопия

Пэт МЭРФИ. «ГОРОД НЕСКОЛЬКО ЛЕТ СПУСТЯ». «АСТ».

«Чума на оба ваших дома!»

Несчастный Меркуцио: если бы он мог предположить, с каким пылом литераторы грядущих времен воспримут его проклятие…

У Пэт Мэрфи, дважды лауреата премии «Небьюла», известной нашему читателю по лучшей ее повести «Влюбленная Рашель»,[18] есть своя — довольно извилистая — версия вселенской Чумы. Не будем раскрывать ее суть, поскольку в романе это один из элементов интриги; намекнем лишь, что благородные помыслы и действия лучших представителей человечества подчас оборачиваются своей противоположностью..

Ну а дальше начинается самое главное: какой из вариантов посткатастрофического мира живописать автору? Знакомое, кажется, во всех вариантах умирание цивилизации? Или ее поэтапное возрождение, путь к «очищенному» будущему по вкусу создателя — технократическому, либеральному, автократическому, имперскому?

Мэрфи не желает быть социологом, она согласна на роль кинооператора, предлагая «видеоряд» одного маленького сообщества на развалинах опустевшего мира. Все, что за его пределами, намечено пунктирно, штрихами, вся Америка скрыта в полутьме, юпитеры направлены только на крохотную колонию.

Да, собственно, это даже не колония — просто встреча друзей в какой-нибудь арт-студии. Скульпторы, художники, композиторы, выжившие в обезлюдевшем Сан-Франциско (а кто не был человеком искусства, тот, подчинившись логике города, стал им), живут так, словно ничего не произошло. Мир рухнул, но осталось творчество, и для создателей, непризнанных и гонимых скончавшимся истэблишментом, наступили воистину волшебные времена. Волею автора они поставлены в идеальные условия существования, когда подпорченные дары исчезнувшей цивилизации лежат под боком — стоит лишь протянуть руку. Нет, это совсем не пир во время чумы, это гораздо серьезнее и трогательнее — это ТВОРЧЕСТВО НА РАЗВАЛИНАХ, пользующееся всеми атрибутами и символами ушедшей эпохи.

Писательница честно пытается нарисовать образ хиппи-будущего, но сквозь него упорно проступают контуры хиппи-утопии. Слишком много авторской любви и слишком мало авторской логики… И то сказать: оазис искусства, помноженный на абсолютную свободу самовыражения и априорную доброжелательность аудитории! Невероятно привлекательная идея, которая грела сердца Художников во все времена.

Пэт Мэрфи отрабатывает ее сполна. В зарисовках творчества участников «вечеринки» нет фальши, надуманности, псевдоконструкций — автор почти демонстративно отсылает читателей к искусству начала шестидесятых: возможно, с ее точки зрения, это пик борьбы с официозным, «галерейным» искусством. В детально описанных композициях «городских безумцев» угадываются труды корифея поп-арта Джаспера Джонса, эпатажные (на ту пору) работы отца-основателя оп-арта Роберта Раушенберга, конструкты представителей «кинематического искусства» Жана Тингели и Лидии Кларк, забавы родоначальника «тактильного искусства» Якова Агана…

Город принимает все. Город стал олицетворением своих творцов, а они согласились быть его метафорой. И вот Город заполняют призраки ушедших людей, отблески их надежд и желаний. Город обретает душу.