«Если», 2007 № 05

Осенью 1959 года он поменял и университет, перебравшись в престижный Колумбийский в Нью-Йорке. «Столица мира» поразила провинциала. Театры, музеи, набиравший популярность район богемы Гринвич-Виллидж с его джаз-клубами и особыми кафе, где пробовали все, что угодно. Об этом периоде жизни писатель вспоминал с ностальгией: «Мне казалось, что я осел в Гринвич-Виллидж надолго. Не сообщив никому из добропорядочных друзей-прихожан моего нового адреса, я всецело погрузился в ежедневную рутину: писал стихи, изучал японский и индийский языки. Отрастил огненного цвета бороду, упивался кофе по-восточному и даже научился играть в шахматы. Кроме этого, я попробовал еще и другие столь же популярные местные способы спасения души».

Но удовольствия быстро приелись. Спустя год Желязны вернулся в Кливленд и засел за магистерскую диссертацию по английской драме елизаветинских времен. В конце 1960 года молодой выпускник университета вступил в ряды местного отделения Национальной гвардии, прослужив шесть месяцев в далеком Техасе, а по возвращении с ходу, без «разгона», написал свой самый известный рассказ — «Роза для Экклезиаста»…

Но все по порядку. Итак, диссертация была защищена, после чего перед молодым филологом встала проблема поиска работы. По специальности он ничего подходящего найти не сумел, зато подвернулось присутственное место в некоей конторе (по-нашему «собес»). То есть всякие там пенсии, пособия, материальная помощь. Представьте себе на минуточку: автор мифопоэтической science fiction и «высокой» фэнтези служит чиновником в райсобесе!

На фоне этой, во всех отношениях нетворческой работы в 1962 году произошло событие, ставшее поворотным пунктом в жизни Желязны. Одновременно в августовских номерах «Amazing Stories» и «Fantastic Stories» вышли два рассказа писателя-дебютанта (всего же за тот год состоялось четыре публикации Желязны). И за последовавшее десятилетие произошел взрыв — именно так критики характеризуют явление Желязны в американской НФ. На читателя не только обрушилась непосредственная «ударная волна» от первых его опубликованных произведений, но, продолжая удачную аналогию, еще доброе десятилетие оказывала воздействие «остаточная радиация». То есть все те символы, образы, фантастические создания и поэтические метафоры, аллюзии и подтексты, которыми густо насыщены его романы и рассказы.

Иногда эта «густота» второго плана порой даже мешает цельному восприятию той или иной вещи Желязны. После чтения остается ощущение чего-то глубокого, эмоционального, поэтичного — но чего именно, трудно сформулировать… По тонкому замечанию видного английского писателя-фантаста и одновременно историка научной фантастики Брайана Олдисса: «Желязны [и Дилэни] приготовят вам отменную сахарную глазурь, но самого торта вы так и не попробуете». А вот как охарактеризовал писателя рецензент журнала «Locus»: «Желязны напоминает идеального гостя на званом ужине. Вежлив, интеллигентен, задумчив, постоянно возбуждает всеобщее любопытство, а кроме того, тонко чувствует обстановку за столом». По-моему, точнее не скажешь!

Как бы то ни было, Роджер Желязны был ярким символом тех перемен, что произошли в американской НФ (не без влияния революционных веяний с Британских островов) в конце шестидесятых и были связаны с «Новой волной». Перенос авторского внимания с «железа» — роботов и звездолетов — на человека, его внутренний мир и социум (подразделение на hard и soft в англоязычной science fiction появилось раньше, чем в популярной музыке и компьютерной индустрии) позволил по-новому осмыслить старую проблему. Что, собственно, следует понимать под «научностью» научной фантастики — только ли астрофизику, кибернетику и биологию, как раньше? Или расширить это понятие также на лингвистику, социологию, психологию, историю — вкупе с мифологией, религией, культурологией?

Ответ очевиден. Но в этой сегодняшней очевидности «повинны», в частности, и такие писатели, как Роджер Желязны.

Вместе с тем он никогда не мыслил себя элитарным художником и в полной мере овладел всеми несложными секретами «рыночной деятельности». Его, казалось бы, излишне переусложненные, мифологизированные произведения уже при первом знакомстве оказываются не столь сложными, чтобы отпугнуть массового читателя. Американские фэны, в массе своей не шибко образованные в мифологии, психоанализе и поэзии, творчество Желязны приняли. Свидетельство тому — завоеванные за первые семь лет творческой деятельности две премии «Хьюго» и две «Небьюлы» (и еще 17 номинаций!).

Между прочим, отличным дополнением его гуманитарной эрудиции стал юмор. Точнее, самоирония, не дающая слишком уж серьезно увлечься этим, порой достаточно громоздким, мифотворчеством. Правда, как отмечал Харлан Эллисон, «подобным чувством юмора, надо полагать, обладал Торквемада»…