«Если», 2010 № 04

Параллельно с психологами тему взаимоотношений человека и денег разрабатывали и нейробиологи. В научном сообществе заговорили даже о некоей пограничной области между нейробиологией и экономикой — нейроэкономике. Многое, конечно, так и осталось на уровне разговоров, но Чарлзу Буковски из Принстона все же удалось экспериментально доказать патогенность влияния денег на мозг. Там же, в Принстонской лаборатории, было сделано и множество других интересных наблюдений. У некоторых испытуемых отмечалось, например, образование временных связей в ассоциативных областях теменной доли, хотя раньше считалось, что эти области занимаются только обработкой информации, которая приходит от соматосенсорной коры и объединяет ее со зрительной и слуховой информацией, поступающей из зрительной и слуховой коры затылочной и височной долей мозга. Но исследования были приостановлены, и вывод просто повис в воздухе. Да, мол, странно. Но задумываться над этими странностями стало уже некому.

Да и мне бы тоже не пришло в голову задумываться о чем-то подобном, если бы не Егор, который с детства пытался найти ответ на глобальный вопрос: каким образом человек может противостоять деньгам. И дело не в том, что ему их не хватало. Егора интересовали деньги как таковые. Как элемент бытия. И он искал причины их губительного влияния с упорством средневекового алхимика, который пытается найти свой философский камень. Меня в то время интересовали причины, по которым я испытывал физическую боль, когда прикасался к деньгам. И мы нашли друг друга. Вернее сказать: Егор нашел меня. А потом мы вместе нашли Алика, Пашу Дудкина и Виталика Райского. Егор почти сразу стал лидером. Только он был способен переворачивать горы специализированных изданий, вникая во все научные и ненаучные труды, только он был способен старательно и терпеливо отсекать банальности и терминологический мусор, а потом доступно объяснять достижения современной науки нам…

— Извините, вы меня о чем-то спрашивали?

Я открываю глаза, ловлю на себе заинтересованный взгляд соседа и отрицательно качаю головой.

— Простите, бога ради. Видимо, вы во сне что-то пробормотали, а я подумал, что вы ко мне обращаетесь…

Я вздыхаю и демонстративно пожимаю плечами.

— Скоро на посадку, — сообщает мне сосед.

— Спасибо, я в курсе… — Меня такими фокусами не пронять. Я больше не отвечаю на реплики, он быстро замолкает и молчит уже до пограничного контроля…

В Калининграде, как и в Берлине, на мой фальшивый русский паспорт никто внимания не обращает. Хмурая сотрудница погранслужбы изучает фото, потом переводит мутный взгляд на измятое лицо реального Евгения Титова, неторопливо сканирует документ, чтобы «пробить» фото по базе должников. Видимо, моя фамилия в ее архивах не значится, и мы расстаемся мирно. Не интересуется мной и таможня. Деньги, наркотики, оружие и прочие недозволенные вложения в ручной клади есть? Нет. Тогда добро пожаловать на Родину, господин Титов. Вернее, в транзитный отстойник, откуда мне предстоит улетать внутренним рейсом.

В аэропорту самого западного города моей страны темно, пусто и холодно. Но на улице еще темнее и холоднее, если судить по показаниям табло в транзитном зале. Единственное доступное развлечение — магазин беспошлинной торговли. Там выражают готовность принять мою карточку «Виза», с которой мне всегда было проще найти общий язык, чем с наличностью, и я приобретаю какой-то журнал и небольшую емкость с виски, а впридачу беру две шоколадки и упаковку с ванильными кексами, чем и закусываю веселящую жидкость. Настроение быстро улучшается. И сохраняется таким до посадки на омский рейс. В самолете я забываюсь беспокойным сном почти сразу, как только усаживаюсь в кресло…

От границы до Омска — четыре с половиной часа полета. К ним нужно прибавить еще четыре с половиной часа, образовавшихся как бы ниоткуда. Удивительно. Вылетал глубокой ночью, а попал сразу в день. Я машинально оглядываюсь, хотя и понимаю, что моей жены Вероники в аэропорту быть не может. Она меня вообще не ждет. Перед расставанием мы успели наговорить друг другу много неприятных слов, а после этого лишь изредка обменивались короткими сообщениями по электронной почте. Остается надеяться, что два года — это долгий срок. И впечатления от нашего расставания у нее немного сгладились…

В нашем дворике никаких изменений нет. Вроде бы целая жизнь прошла, а у подъезда дежурит все та же тетка с таксой, вдоль кривого заборчика растут все те же цветы на клумбах, сооруженных местными энтузиастами из старых автомобильных покрышек, и даже детишки, расковыривающие песочницу, мне кажутся прежними, двухгодичной давности. Внутренне сжимаясь, я прикасаюсь пальцем к кнопке домофона и слышу голос Вероники. Она дома. Это уже хорошо…

Медленно поднимаюсь на третий этаж.

— Можно войти?

Вероника отступает в прихожую.

Я с любопытством оглядываю старый шкаф с зеркалом и подставкой для обуви. На вешалке два зонта. Ничего не изменилось…

— Зачем пришел? — Вероника хмурится. — Хотя ладно. Если уж пришел, то проходи. Это ведь и твоя квартира тоже…