Если бы

– Конкуренты, мисс. Территория то поделена, чужаков не любят нигде. В девяностых сам грешил граффити: верховодил бандой оболтусов, вышибленных из университета искусств. Так мы вычисляли пришлых в одну ночь, и скажу, редко, кому втолковывали дважды.

– Вы художник?

– Было дело, пока не скрутил инсульт. Теперь, вот, с трудом держу клюку. Но не важничая, скажу: четверть Вильямсбурга и Бушвика моя, мисс!

Лина непонимающе посмотрела в растянутое улыбкой лицо. Держась на расстоянии, мужчина потёр подбородок:

– Неужто не видели хипстерский Бруклин с отметками Стэша и Шепарда?

– ...Видимо, нет.

– Вот что я скажу вам, мисс, хотите настоящую уличную поэзию, а не бездушный отстой? Так поезжайте в Бушвик, не прогадаете.

– Спасибо, – Лина неловко вынула из кармана доллар.

Мелькнув на солнце, купюра растворилась в коричневой ладони. Крякнув, мужчина склонился в преувеличенном поклоне, подмёл тротуар стянутой с лысого черепа розовой шапкой.

– Меня зовут Авраам, мисс, когда-то это имя кое-что значило.

Шатаясь в вагоне метро, Лина не могла выбросить из головы линялое лицо с внимательными глазами. Она решила, Авраам – это тоже Нью-Йорк.

В Центральном парке слегка кружилась голова от избытка зелени и кислорода после асфальтной духоты. Лина исследовала прохладные вишнёвые аллеи, рассматривала памятники и стихийные выставки художников; ходила в зоопарк к пингвинам, а после слушала концерты неизвестных певцов и откровения страстных поэтов, декламирующих под звёздным полотном. Удалялась вглубь парка, ступала узкими дорожками вдоль изумрудных холмов, старалась шагами не тревожить белок. Выбрав уединённую скамейку, весь день рисовала или мечтала.

Над кончиками деревьев вздымалась ломаная линия небоскрёбов. Лина водила глазами по далёким малюсеньким этажам и окнам. Чувствовала глупую улыбку на лице. Она знала из газет, что много знаменитостей владеют пентхаусами и лофтами вокруг Центрального парка. От этой мысли сердце сладко сжималось, но уже подкрадывалось оцепенение. Болезненное послевкусие отрезвления. Она научилась его предвидеть и быстро шла дальше, спасаясь движением. Она знала, что дом Кристофера в Лос-Анджелесе. Понимала, что болеет и здесь ей хуже, чем в Киеве или Москве.

Но, поджимая колени и опускаясь на газон, среди разбившей пикник компаний, следя за бегунами всех мастей, за семьями с детьми и собаками, которые гуляли вдоль темно-зелёного озера, обрамлённого величественными вязами – не хотела оказаться в ином месте.

Впитывая запахи и звуки, Лина влюблялась в Нью-Йорк. Он пугал и завораживал. Неуёмная жизнь и творческий дух отпечатались в каждом небоскрёбе прямыми линиями, взлетающими к солнцу. Сливаясь с городом в целое, убеждалась – она дома.

И только отрезав за дверью уличный шум, Лина проваливалась в одиночество. Тоска застревала в горле комом, не желая превратиться в слезы. Лина листала фотографии в телефоне, словно отрывки чужой жизни. Хотела знать, сдала ли Натали практику? Вернулась из Ямайки? Она скучала по подруге, и даже по гордячке Букреевой с невыносимым московским апломбом. До жжения во рту мучилась желанием говорить с кем-нибудь на русском языке.

Но больше всего не хватало мамы. Последние пять лет они мало виделись, и вот… между ними разлился океан. Яркие воспоминания уютного детства дожидались именно этого часа, окрасить ностальгией тёмную комнату и даже картину Манхэттена, тускло мерцающую в свете уличного фонаря. Лина помнила, каково делить мечты и секреты с родным человеком; помнила, как множится радость, а страхи мельчают и барахтаются на спине как майские жуки.

Теперь секреты выросли, изменились, став местами уродливыми, а страхи собирались в пыльных углах и говорили всё громче, по мере того как она запихивала их глубже, заставляя молчать.

Лина не могла их разогнать: она отказалась от интернета, экономила воду, не пользовалась микроволновкой и не включала свет. Экономила на всем. И больше не делилась ни чем. Не могла и не хотела.

Она забиралась пораньше в постель, сворачивалась калачиком и засыпала под музыку, убаюканная голосом родным на любом языке.

Это всего лишь адаптация, – твердила мысленно мантру. Как никогда, Лина ждала осень…

Утром она проснулась раньше будильника. Наскоро позавтракала кукурузными хлопьями с молоком. Надела приготовленные с вечера узкие черные брюки и васильковую рубашку в мелкую полоску.

Перед выходом, Лина осторожно заглянула в зеркало. И не испытала тошноту. Удовлетворённо отметила пользу пеших прогулок. Она окрепла, загорела и перестала напоминать "героинщицу". Улыбаясь, сунула ноги в чёрные оксфорды, подумав, что лишила Марго маленькой радости: пялиться на неё как на уродца.

На ступеньках Лина столкнулась соседкой:

– Доброе утро, миссис Бэнкс. Как поживаете?

– Доброе утро, – улыбнулась женщина. – Спасибо, хорошо. Только умучили боли в пояснице. Жаловалась Урсуле, той, что поёт в баптисткой церкви. Она посоветовала спиртовые компрессы. А племяшка, фельдшер, категорически против!

Вынув из кармана затёртого кардигана пачку "Мальборо", миссис Бэнкс прищурила широко посаженные кофейные глаза: