Если бы я была королевой… Дневник

Смириться или, вернее, взять себя в руки, заглянуть в себя, в самую глубину, и спросить себя: а не все ли равно? Так прожить или этак, какая разница. <…> Когда телесная боль доходит до предела, люди теряют сознание или впадают в экстаз; то же самое, когда до известного предела доходит душевная мука: человек воспаряет, теперь ему странно, что прежде он страдал, он презирает все и, словно мученик, высоко поднимает голову.

В конце концов, какая разница, где я проживу оставшиеся мне пятьдесят лет – в тюремной камере или во дворце, среди людей или в одиночестве! Конец один и тот же. Ощущения, заключенные между началом и концом и исчезающие без следа, – вот что меня занимает. Кому какое дело до того, что уже прошло и не оставило следа! Я свою жизнь могу употребить на работу, я разовью свой талант; быть может, и останется след… когда я умру.

<…>

Воскресенье, 10 октября 1880 года

<…> Провела утро в Лувре – какое потрясение! До сих пор я не понимала того, что поняла нынче. Раньше я смотрела и не видела. Это будто откровение. Раньше я смотрела, вежливо восхищалась, подобно подавляющему большинству людей. Воистину, понимать и чувствовать искусство так, как я, – признак незаурядной души. Чувствовать, как это прекрасно, и понимать, почему прекрасно, – огромное счастье.

Понедельник, 11 октября 1880 года

Под впечатлением от вчерашнего принимаюсь за живопись. После таких откровений, как вчера, не может быть, чтобы я оказалась бездарностью. <…>

Вторник, 19 октября 1880 года

Увы, все сведется к тому, что через несколько лет я умру в убожестве и немощи.

Были у меня подозрения, что этим все кончится. Такие, как я, не могут жить; я словно слишком умные дети. Слишком много мне было нужно для счастья, а обстоятельства сложились так, что, не считая обеспеченной жизни, я лишена всего.

Когда два, три года, да даже еще полгода назад я приходила к новым врачам в надежде, что они вернут мне голос, меня спрашивали, не было ли у меня таких-то и таких-то симптомов; я отвечала, что не было, и тогда мне говорили: «В бронхах и в легких у вас ничего нет, затронута одна гортань». А теперь я чувствую все те недомогания, про которые тогда спрашивали врачи. Значит, затронуты бронхи и легкие. Но это еще ничего или почти ничего. Фовель прописал йод и нарывной пластырь; я в ужасе завопила: по мне, лучше руку сломать, чем вытерпеть горчичник. Три года назад на водах в Германии какой-то врач обнаружил уже не знаю что у меня в правом легком, под лопаткой. Я только посмеялась; а ведь еще в Ницце, за пять лет до того, я иногда чувствовала легкую боль в этом самом месте; но я была уверена, что у меня растет горб, ведь у меня две тетки горбатые (сестры отца); еще несколько месяцев назад меня спрашивали, нет ли у меня в этом месте болей, а я думать ни о чем не думала и отвечала «нет». Теперь, когда кашляю или просто глубоко дышу, чувствую, как у меня болит там, справа, в спине. Все это вместе меня убеждает, что у меня в самом деле что-то есть… Из самолюбия не скрываю своей болезни, но мне она вовсе не по душе. Меня ждет ужасная смерть, очень медленная – четыре, пять, а то и добрых десять лет. А худоба, а уродство!

Я не очень похудела, я как раз такая, как надо, только вид у меня усталый, да много кашляю, да дышу с трудом. Ну как вам нравится! Четыре года кряду лечусь у самых знаменитых докторов, езжу на воды, и мало того, что мой замечательный голос ко мне не вернулся, – а какой он был красивый! До сих пор плачу, вспоминая о нем, – но мне делается все хуже, да вдобавок я, прямо скажем, стала глуховата.

Но я не буду жаловаться – лишь бы умереть скорей. Бывало ли с вами так: берешь перо или открываешь рот, чтобы написать или сказать, что не веришь больше в то, во что верил раньше, и покуда произносишь: «Подумать только, что я мог так думать!» – чувствуешь, как снова склоняешься к прежним убеждениям или, по крайней мере, начинаешь сомневаться в новых? В таком расположении духа я принялась за эскиз к картине… В ожидании художника натурщица, невысокая белокурая женщина, сидит верхом на стуле, курит папиросу и смотрит на скелет, в зубы которому вставлена трубка. Слева по полу разбросана одежда; справа на полу ботинки, раскрытый портсигар и букет фиалок. Одну ногу женщина закинула на перекладину спинки стула, облокотилась, подбородок опирается на руку. Один чулок на полу, другой еще болтается на ноге. По цвету выходит очень хорошо. Между прочим, я становлюсь колористом. Это, конечно, для смеха, но шутки в сторону, я теперь в самом деле чувствую цвет, нет никакого сравнения с тем, что я делала красками еще два месяца назад, до Мон-Дора.

Вот увидите, когда я уже ни на что не буду годна, когда стану больная и мерзкая, найдется масса вещей, которые будут привязывать меня к жизни.

<…>

Пятница, 24 декабря 1880 года