Если бы я не был русским

Однажды, забравшись высоко в скалы, он нашёл небольшую пещеру, оборудованную под пулемётное гнездо. К пещере этой было очень трудно подобраться как сверху, так и снизу, поэтому всё в ней осталось нетронутым — и пулемёт на смешных козлиных ножках, и истлевший труп немца пулемётчика в груде зелёных гильз. Только череп его выкатился из пробитой каски: видимо, птицы гоняли из угла в угол. Он долго сидел за ржавым пулемётом в каске с колющей лоб пробоиной, целясь в убегающие от прицела волны, и думал о странных ощущениях чужеземца, умиравшего в этой каменной ловушке над мифологическим морем с инструментом дьявола в руках. Любил ли его кто-нибудь, и зачем он забрался сюда на верную смерть? Ивэн рассматривал его чуть-чуть промятый на лбу череп и думал о том, как кто-то когда-то вот так же будет разглядывать и его собственный череп в куче голых костей, и эти думы рождали в нём болезненные, но сладостно-страшные ощущения. От того места, которым любят женщин (и которые его тоже, кажется, весьма уважают), не осталось ничего, кроме нескольких лохмотьев одежды и брючных пуговиц, но под ними лежало нечто более существенное, и, разлепив это нечто, в слипшейся бумажной массе писем и документов, он увидел фото пухловатой, но весьма симпатичной немочки, так и не дождавшейся своего героя. И в непонятном томлении жизни и смерти он плакал, сидя за ржавым пулемётом, и, целясь сквозь слёзы в убегающие волны, думал о чём-то смутном: может быть, о невстрече пухлявой мэдхен и пулемётчика, может быть, о нём самом, отмучившемся на полу этой кельи, а может быть, о себе, которому ещё предстояли и невстречи, и любовь, и смерть. И непонятное томление это всё росло и ширилось в плаче и в чём-то таком, отчего казалось, что соединяются в едином море любви и встреч пухлявая немка, её пулемётчик и он, Ивэн. Волна жгучего счастья внезапно вознесла его на высоту солнца и низринула вдруг в неописуемых судорогах на каменный пол гнезда рядом с обклёванными костями и жалким выцветшим снимочком испуганной и заплаканной военной невесты неизвестного героя.

Её лицо в обрамлении отжатых волос внезапно пронзило млечный путь воспоминаний и вытеснило его обломки из солнечного безумия настоящего времени. Она смотрела на Ивэна, выбиравшегося на твердь земную не очень твёрдым шагом, но магнитные силовые поля судьбы укрепляли его походку.

— Это опять вы! — сказала она без особого, впрочем, удивления. — Надеюсь, вы случайно проплывали мимо в поисках химчистки или салона для новобрачных.

— Да нет, — ответил слегка обескураженный Ивэн, — я не в химчистку, а к вам.

— Очень сожалею, но у меня перерыв на отдых от мужчин, так что если вы джентльмен… — И она навзничь сникла на песок.

Ивэн был несомненным джентльменом, но в некоторых случаях даже потенциальные англоманы возвращаются на родину.

— Афродита, и та выслушивала простых смертных, — задумчиво изрёк значительно обрусевший Ивэн, — а вы при уникальном сходстве с ней…

— Оставьте, пожалуйста, Афродиту в покое, тем более что я совсем не польщена вашим льстивым сравнением с этой доисторической распутницей. Да, откуда, кстати, вы знаете о её существовании? Мужчины нынче всё больше по автомобилям ударяют или, в наилучшем случае, по компьютерам. В Эрмитаж что ли забегали мимоходом между прочёсыванием магазинов?

— Вы угадали, забегал. Тем более что он у меня в 15 минутах ходьбы от дома, и одно время я даже получал зарплату за то, что забегал в него утром и выбегал только через восемь часов.

— А… тогда понятно. А здесь вы, что же, в командировке по изучению Афродит на пляжах черноморского побережья?

Но разговор, видимо, чем-то увлёк её, ибо теперь она приподнялась на двух локтях и полулёжа сарказмничала над тоскующим Ивэном.

— Вы шутите, а я всё время слышу голос внутри себя, и он шепчет мне: «Ивэн — это она. Это — она, Ивэн».

— Ивэн?

Ему почему-то не захотелось объяснять, что он не Ивэн, а всего-навсего Иван.

— Да Ивэн, а что в этом странного?

— Нет, ничего, только Ивэн вы или Жан-Жак Петров, но объясните мне или вслух вашему внутреннему голосу, что вам нужно от меня. Ведь вы преследуете меня с самой Одессы. Я запомнила вас случайно тогда на Дерибасовской. С вами была такая красивая девушка.

— А что за сутенёр гулял с вами в чёрных усах и лебедино-бело-снежных штанишках, если не секрет, конечно?

Она усмехнулась.

— Секрет невелик. Этот сутенёр мой муж. Но вы так и не ответили мне, что вам нужно от меня, почему вы меня преследуете?

— Я даже не знаю, что вам сказать такое правдоподобное. Может быть, что-то вроде того, что вы, как магнит, прошли мимо меня тогда в Петербурге, и я, как гвоздик, потянулся за вами.

— В Петербурге! Так вы следите за мной аж оттуда?

— Я не слежу. Хотел бы оторваться от вас, и не получается. В Москве вы тащили меня буквально волоком сквозь улицы, дома, вокзалы.

— В Москве я давно уже не бывала, а прямо из Питера поехала через Киев в Одессу.

— Из Киева на теплоходе?

— Да нет же, всё на поезде.

— Так кого же я видел в Москве в троллейбусе и на Киевском вокзале?

— Не знаю, во всяком случае, не меня.